donbass.org.ua | авторы и тексты | прислать работу | другие ресурсы | гэстбук
МАШЕНЬКА ГОРОДЕЦКАЯ (ВЕТЕР С ЮГА)
Часть 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
ЧАСТЬ 2.
ГЛАВА 4.
Неожиданно и легко, как песню спела, она получила первый в жизни трояк. В школе - то у нее случались трояки, но никак не в четверти, тем более на экзамене.
По родимой своей неорганике, на детских темах, металлах второго периода и свойствах кислот. У дяденьки Алексей Ильича, Волшебника Изумрудного города, как его наскоро уже прозвали.
Она села на фанерный стул в коридоре, как трон устеленный шубами, прямо на шубы. Плевала она на них, зато сквозь мягкие меха из окна не так дует. На Машеньке было шерстяное серое платье - чулок, тонкая цепочка с жемчужинкой, карие новые сапожки; внакидку - драповое пальто. "Выдра!" - подумала она, поежилась и стала решать, о ком это; она ли выдра, профессор ли Кушаков. Это огромная шуба, на которую она опиралась локтем, оказалась из выдренного меха. Машенька подобрала под себя тяжкие полы, упавшие с сиденья гладкой изнанкой на паркет.
Значит, все - таки гуманность в ней осталась. Заботится, вишь, о гусеницыной шубе. Вот - вот, гуманность и беспринципность, и врожденная тупость десять минут назад ее и погубили. Всякий умственно нормальный студент прекрасно знает: пойдешь отвечать среди первых, получишь пятерку за активность. Останешься в хвосте - измаешься в ожидании, экзаменатор тоже измается, тут тебе и будет "хвост". Натурально...
...И словечко экое бездарное подцепила.
Может, Машенька переучилась? Сидеть до пяти утра за книжкою вряд ли стоило. Вообще уж было глупостью зубрить как оголтелая во время экзамена, участвовать в этом групповом натаскиваньи вопрос - ответ, которое только путает, а в промежутках в буфете надираться кофе. Понятно, она вошла в класс на мелких цыпочках, офигевшая, с малиновыми глазами. Всем другим подсказала. Решила задачи направо и налево. А собственные элементарные три вопроса - пнем пень, чистый лист. Смотришь на бумагу, вчитываешься, вчитываешься в билет, а перед глазами не слова, а синенькие, желтенькие гибридизованные орбитали. Когда Машенька точно выяснила, что не в силах расписать электронных формул, она пошла отвечать. Профессор был нервный какой - то. Правильно, погода меняется, знаменитая фронтовая нога разболелась. Ей рассказывали, у него оценки можно заранее угадать по погоде и по ноге. Глупости, Алексей Ильич - умница. Просто Машенька беспредельно тупа. Это она уж точно, лет с четырнадцати знает, насколько тупа.
Машенька с омерзением раскрыла хрустнувшую зачетку. Иностранный язык - зачет, матанализ - отлично. И на тебе.
Она показнилась разными словами еще какое - то время. Машенька шла на этом экзамене предпоследней (гуманность и беспринципность). И в коридоре в седьмом часу вечера было пусто и холодно как в могиле. За дверью аудитории страдал последний студьозиус, как бишь его зовут. По этажу гуляли сквозняки. Рекреация (предбанник), в которой сидела Машенька, содержала одинокий стул, пыльный паркет в разводах сапожьих следов, клочки бумаг по углам, ледяное окно, за которым вьюжила мокреть, потоками вливаясь в зальчик через дырку и рамы. Серело, на улице плотный воздух смешивался с сизой корой, которую и тучами грех назвать. Рекреацию освещали дневные лампы, негреющие, мигающие, тоскливые; в трубе - коридоре вообще была полумгла.
Машенька ежилась на груде мехов чуть не плача. Еще теперь шубы их заразные сторожи.
Дверь заскрипела медленно, как дура. Выглянул студиозиус. Опять скрылся, покачав головой. Внутри аудитории раздался истошный крик: "Никого больше нет?!" Вылез студиозиус с ухмыленной рожей и пачкой книжек. Его сивые буркалы неотрывно были уставлены в зачетку, нежно лаская какой - нибудь позорный выклянченный "хор." Студьозиус шмыгнул бурым носом, осклабился и разродился двумя вопросами: "Ну шо ты получила? А Васька где?"
Машенька простонала, таким образом ответив.
- Че ты, сторожишь? Они в кофейнике. Тройбан, да?
Он сам себе кивнул, сказал "позову" и ушел коридором, превращаясь в силуэт и в ноль. Машенька легла щекой на искристый мех. Из двери вышел профессор, сжимая под мышкой ведомость и папки. Он осмотрелся, пригляделся по - вороньему к Машеньке и расцвел лицом. Действительно волшебник Гудвин; ей стало теплей.
- Вы пригорюнились, Городецкая. Дама такая красивая, свежая... Это вы устали, поправитесь. И ничего страшного нет, до диплома все пятерки могут быть ваши. Не учите в день экзамена.
Он склонил седую голову так, будто Машеньку погладил по спине; забегали приятные мурашки. Профессор ушел. Машеньке, одной - одинешенькой на весь этаж, было по - прежнему грустно, но уже не холодно. Она еще полежала личиком на меху, забавляясь - выписывая овалы и кренделя шубным рукавом по облетевшему лаку паркета.
Снизу, с лестницы, захрустело и зачавкало. Вползали гусеницы. Машенька встрепенулась, но велела себе не вставать. Пусть знают, как бросать на нее свои дражайшие карапаксы. На виду у гусениц она подчеркнуто ерзнула по мехам, - осквернила еще раз напоследок. Гусеницы смолчали. Машенька встала, оправила на плечах пальто и пошла, виляя задом изо всех сил и амбиций.
Выйдя на парадную лестницу, она больно треснулась бедром о мраморный косяк, и дальше стала спускаться тихо, без выкрутасов, медленно, скользя лапкой по полированным перилам. Ступеньки под ногами она считала странным образом, вместо "раз, два, три" - "пень, пень, пень". На первом этаже, где сквозняки выстудили дворцовый простор, забыла число "пень", поискала в сумочке варежки. На улицу страшно не хотелось, Городецкую опять обняла тоска. С удивлением она увидела "тетушку" Наташу. Наташа стояла в уголке, скучала и мотыляла хозяйственной сумкой по ногам.
Машенька пожаловалась. У Наташи, она знала, была четверка. Наташа ждала не Машеньку, а землячку Тому, - ей что - то потребовалось на кафедре, не то в деканате. Стенные часы показывали четверть восьмого. Значит, за дверью смерклось, крутит, и снежные крупинки в лицо особенно холодны.
Наташа подарила ей подержать сумку, исчезла в туалет. Машенька от безделья глядела ввысь, на фамусовские своды этажа. Вот потолок уже плывет, кружится; так бедные путники и замерзают.
Машеньку разбудил слоновый грох по ступенькам. Сощурилась. Сверху вниз, подлетая над перилами, скакал парнище в овчинной куртке, махая кожаным пустым портфелем выше головы. Фамилия его была Слава Абрикосов из их группы. Вид парнищи понравился Машеньке: бесшабашно - сосредоточенный. Почти что с ним не знакома, но радостно видеть родственное лицо.
Слава доскакал до низу и воскликнул: "О! Здорово! Здорово! Уже оббегался вас всех искать".
Она разулыбалась. Не смогла сдержаться.
- Марья! - сказал Абрикосов. - Ты грустная. Ты повесила нос?
Он потешно выпятил губу как детский доктор.
Машенька слабым голосом ему отвечала.
Абрикосов расстроился и посмотрел на нее как пес. У него была лохматая прямая прическа.
- Мария, гляди, у меня все тройки. - Он протянул ей зачетку, но раскрыть не дал.
Слава Абрикосов был русский парень лет двадцати трех с розовыми щеками и круглым лицом. Голова у него была русая, большая, и сам он большой. Не очень высокий, а кряжистый, крестьянского типа. Из тех, кого девчонки, подкалывая, называют "толстый". Нос у него был простецкий, рот в меру большой. Глаза голубые и ясные. Ладони крепкие, скорей интеллигентные; руки росли из широких, под бурку, плеч. Грудь мускулистая, талия достаточно выраженная, ноги не меньше как сорок третий размер. Он был явный здоровяк; красотой не блистал, - и слава Богу, она бы его портила. Структурные подробности Абрикосова, включая бицепсы, Машенька исследовала еще в сентябре, когда вообще всех парней от нечего делать изучала. Было тогда прохладно, но Слава ретиво использовал каждый погожий день чтобы явиться в одной рубашке, а лучше с короткими рукавами. Видно, здоровье выпирало у него изнутри. Ходил и двигался Слава уклюже и легко, не замечая собственной доброй сотни килограммов. Физиономия Абрикосова не расплывалась сиянием только в одном случае, - если он дурачился и шутил.
То есть, довольно часто: Абрикосов то и дело дурачился.
Слава в постоянные компании не входил. Возможно, просто в них не помещался. Он любил хороводиться и околачиваться вокруг различных сборищ всякого пола, не стеснялся вставить кудлатую башку в узкий круг, чтобы брякнуть что - нибудь по поводу и без повода. Машенькино раннее мнение сложилось о нем: оболтус.
- Сирая вы, девушка, прости за выражение. - Абрикосов засиял так, что по белым зубам побежали зайчики.
Машенька под его победным взглядом уменьшилась до маленькой - маленькой. Ей вдруг совсем стало несчастно и горько: ей влепили тройку, обидели, выгнали, гоняли по черным коридорам, надсмеялись и бросили умирать в мокрый промозглый угол. Она захлопала ресницами, не сдерживая наплывшие две слезинки; защипало и потекло из носу. Бедная сиротинушка Машенька виновато смотрела сквозь слезки на зубастого молодца: делай со мной что угодно, я кошка и написала в углу.
Так она беззащитно на него смотрела. Оболтус на нее сверху вниз. Потом перевел глаза в сторону и зашевелил пальцами в брючном кармане, что - то про себя шепча. Кончив шептать, он вновь придирчиво обозрел Машеньку и крякнул, будто она была блюдо. Она продолжала молчком ждать исподлобья. Она нисколько не боялась Абрикосова, и думать не стоило. Он мог бы взять ее за пальто и сложить в портфель, она бы свернулась клубочком и уснула. И видела, что Абрикосов как раз примеряет такую возможность.
Он даже бросил взгляд на портфель.
- Ну вот! Знаю тут некий злачный кофеюшник. Пять минут ходу, ветер в морду, согреешься. Девчат будем ждать? Пошли?
Не приказывал, не уговаривал. Предложил: извини, мол, уж. Машенька ощутила тихое счастье. Хотела уже поставить чужую сумку под лестницу и идти, но тут дамы ее разом воротились. Может быть, они имели нюх на кофе. Рядом с нею и Абрикосовым они показались ей старыми, горбатыми и нудными. Она не успела подумать: "Надо же, как быстро и всеобъемлюще обаял".
Дамам, Томе и Наташе, тоже было зябко и ждалось праздника после трудного дня. Они переглянулись, мигом изъявили согласие. Пока они надевали друг на друга пальто, Абрикосов прыгал вокруг них как конь, притопывал и незаметно еще раз пересчитывал в кармане. Они вышли, спрятав головы в шапочки, шарфы и воротники от мокрой метели. Абрикосов сгрудил их гуртом и погнал по бульвару меж бледных фонарей. Сам он не шел нормально, а носился вокруг них, окружая румяным щедрым лицом, хлопая в ладоши, молотя языком что - то, чего они сослепу не разбирали и, увлекшись, шлепал девчонок портфелем по бедру. Они прошли часть Горьковской и поворот на Чеховскую, остановились перед жестяным козырьком полуподвала; они за время пути все - таки замерзли, а Слава нет.
Кафе оказалось прямо вырезано из альбома с видами рая. Там было светло, натоплено, радушно и разрешалось курить. Кафе состояло из прилавка с висячими деревянными люстрами, центрального пространства и трех - четырех альковчиков со стеклянными столиками и цветными диванчиками на четыре или пять мест. Заправлял за стойкою грузин, гостеприимный, стройный и обходительный, как почти все здешние кавказцы. Обслуживала, подавала кофе блондинка, тоже достойная и милая.
Звенел, конечно, колокольчик над дверью. В тот год их было много везде, но еще не выглядело банальным.
Они ввалились в незанятый альковчик, пальто пришлось разместить на коленях. Машенька правильно считала именно себя Абрикосовской гостьей, а подруг своих - приложениями. Она быстро прикинула, где сесть. Рядом с Абрикосовым неудобно, выйдет - навязывается. С краю, напротив - будут встречаться глазами, сама смутится и его смутит. Она ловко срегулировала и села в следующем порядке: сбоку Абрикосов, потом Наташа, Машенька, последняя Тома, с другого боку - она самая некрасивая. Абрикосову же была никак не важна их красота, он развалился на диванчике, постелил на брюки куртку как салфетку, и принялся зыркать на стойку и облизываться. Тактичный и безотказный способ покорить любую официантку.
Блондинка возникла тут же, еле удерживаясь от смеха. Меню заранее красовалось под стеклом на столе; официантка и Слава мигом разыграли немую сцену заговора двух жуликов, с подмигиваниями, словами - символами "Уг - м" и "Не - а", хмурением бровей и заливистыми улыбками. Машеньку и ее дам никто не спрашивал, но блондинка принесла кроме кофе Наташе - глазированное печенье и шоколадку, Томе сладкий рогалик и три конфетки. Машеньке... воздушную розовую булочку со сливками, потрясающе!, чуть - чуть арахиса и (!) консервированный, но ароматный, живой абрикос. Ему - сухое печенье, четверым - по капле в рюмочках густого ликера.
Машенька убедилась окончательно, что Абрикосов - большая свинья, до конца сессии будет кормиться бубликами с кефиром. А чтоб это как можно стало яснее, все чудесные сегодняшние лакомства в аллегорической форме, но очевидно и нахально посвящает конкретно ей.
И в этой же знаковой системе дает понять, что как бы то ни было, кроме "однокурсница" Машенька для него вчера не являлась, сегодня нет, и завтра разумеется тоже не будет.
"Папа Слава!!" - оскорбила его Машенька, плавая и блаженствуя.
Они тяпнули свои прозрачные капельки, - горький, великолепный, сумасбродно изысканный, отчаянно непереносимого вкуса Бехер - ликер. Абрикосов не курил, Машенька закурила. Дубовая люстра шаталась между пирующими, дым сигареты шел вверх, - в желтой полутьме пышноусый Рамаз издалека оскаливался золотыми резцами, - Машенькина свита стукали чашечками, ехидно над ней издеваясь без слов, - что - то буйствовало, шумело и грело жарко. - Шаде, магнитофонная иезуитка, выпрашивала глоточек отравы: "Tell me, is it a crime?.." - Абрикосова не было (кто такой за Абрикосов?). - Вообще всех не было, Машенька лишь едва существовала, - как мне уютно, - Боже праведный! - а есть ли и ты?..
Машенька, Абрикосов и подруги покинули кафе. На всю Чеховскую к чертям заметала, сыпала, ныла погода. Девчонки все - таки мелкие деньги, пришлось, доплатили. Устроитель не решил их провожать, пожал лапы, похлопал и скрылся вдаль перебежками. Девчата шли по дороге, расстались они у трамвайной будки. Городецкая брела последний квартал одна; под каблуками сапог хлюпало, это вокруг ее шагов темною полосой таял снег. Вернувшись домой, она умылась под ледяным рукомойником, снимая, уронила платье на письменный стол, на тетрадь корпящей к утреннему зачету сокомнатницы Нади Гриценко, первокурсницы - экономистки. Утомленная Надя обняла ее, напиталась немножечко бодростью. Пить и есть Городецкая не стала. Она провалилась в огромную перину, да плюс пружинный матрац, мягко как в облаках. Зевнула, прикрыла ладошкой ротик, отвернулась и винтом ушла в сон.
