donbass.org.ua | авторы и тексты | прислать работу | другие ресурсы | гэстбук
МАШЕНЬКА ГОРОДЕЦКАЯ (ВЕТЕР С ЮГА)
Часть 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
ЧАСТЬ 2.
ГЛАВА 10.
Едва ступив ножкою на теплый Казачьеградский асфальт, едва доехав хлюпающим троллейбусом до Ворошиловского проспекта и своей квартирки, Машенька, забыв раскупорить вещи, помчалась на факультет и бухнулась как лев в океан учебы. Она приехала раньше всех, ничего еще не началось. Она до фанерной изнанки обглодала расписание, навела тайфунчик в дремлющем деканате, испугала библиотеку, пронеслась по всем коридорам. Семинарские комнатки ей показались узки, лаборанты ленивы, сонны; она, трепеща, презрела их. И рыдала бы альма матер, но тут остальные съехались, запрудили гамом, дымом, шелком пространство, и сессия попрыгала вскачь.
Машенька аж дрожала от жадности учиться, как ахалтекинский рысак. Тетрадей, блокнотов, авторучек навезла столько, что раздавала горстями. Обещались новые предметы - аналитика, квантовая химия; она вычислила лекторов заранее и ходила орбиталями вокруг них, склонив голову и примеряясь бочком, куда грызнуть.
С налету лбом она влепилась в первый экзамен, получила слабое "пять", опешила, повертела башкой и наконец осмотрелась.
В общем, все студенты, утомленные домом и маем, были так же вздыблены, и тоже стремились жить.
Вон тетушки подкрутили хвосты, - Ната, Лана, Лариса, Тамара. Наладились в парк. По слухам, там казаков развелось. Моргали ваксовыми ресницами, намекали Машеньке: "Идь, подруга! Кутнем, хлопцев почепляем".
А Городецкой компания тетушек стара, скучна. У нее свои невинные забавы. За Абрикосовым попрыгать по кустам, рассудить о музыке с Василем, оборвать с ветки ранние вишенки под ландышевый смех Марго, надуться на Фому и лениво стряхнуть с плеча мохнатую отеческую лапу Вовчика.
Машенька, испытывая негу, вписывалась в атмосферу фомистов. На первый взгляд, эта пестрая тусовка дядей и тетей была самая безалаберная, самая неорганизованная часть всего студенческого многонародья.
В часы занятий они слонялись кто где, под ручку колечком троицами и толпами. Появлялись не к началу урока, частенько минут через десять, в разгар лекции, на цыпочках, растянувшись цепью как караван. Бросались бумажками, ерничали, дразнили педагога. Не каждого, только тех, кто разрешал такие вольности, понимая в них не хамство, а доверие и любовь.
То влезали на подоконник и заводили украинские песни. С верхних этажей спускались послушать. Три курочки были солистки - Марго, Машенька и Турцева. Очень неплохо спелись, а поддерживали их баритоны, сочный дяди Вовчикин и, выше, точней - Темерланов. Василь без гитары не пел, не имея, собственно, и голоса. Фома изображал дирижера, рявкая на зрительный зал и выдавая объяснения по тексту, от коих слушателей каждый раз прибавлялось.
Если хор происходил возле пожарной лестницы, с жердочек - ступенек обычно свешивался Слава, в укоризненном молчании, коньками вверх. Он специально так висел, чтобы одергивать за лодыжки Любовь Белоногову, слишком резвую фальцетщицу и канканистку.
Добавить, что наибольшую пользу от концертов имела Элен. Пока другие разливались про "Ой, Галю, Галю", она улучала мгновение и намертво оседлывала Фому.
Элен, между прочим, стала чуть не главным впечатленьем Машеньки в этом сезоне.
Она была сущею дурой; но личностью настолько своеобразной, яркой. Может быть, не удивительней других фомистов, но вровень, голова к голове. Все ее сумасбродства были фундаментальны.
Иначе в их кругу и не удержаться. Здесь ценили человека, а не ярлык на нем.
Удовольствием из редких считалась и простая беседа с Элен, то есть прослушивание монолога. В мыслях Машенька не держала, что ей покажутся такими интересными эти бурные мешанины догадок, впечатлений и сплетен, то ли взятых откуда, то ли придуманных сейчас же. Беззлобных; - об однокашниках, профессорах, деканате, учебном и внеучебном процессах, о Казачьем Граде (слава Богу, что не о политике), "из жизни текущего момента".
Элен делала выводы без фактов, вообще без никаких фактов. Создавала их из чьих - то брошенных взглядов, словечек, жестов, причесок, цвета волос, наличия вставных зубов, оценок на экзамене, ассортимента булок в киоске, погоды, - можно представить, из чего еще. Рассуждения ее были вздорны, идеи - чистейшая ересь. То есть чистая, безоблачная ересь, наивная и первобытная, как у диких народов. При этом Элен саму себя представляла циничной, хитрой, расчетливой, коварной до подлости. Когтистой, ядовитой, - вот с таким чудовищем приходилось всем иметь дело. Короче, простодушия милой и безобидной Элен было не занимать. Среди фомисток пообщаться с нею выстраивались очереди.
С младенчества Элен погибала, - еще бы, - от страстной, неразделенной, неизвестно к кому любви. Судя по намекам, она уж и так пыталась ее разделить, и эдак. Предположить у Элен распущенность? - вздор; она была целомудренна, без перегибов, конечно. Просто искала идеал, и этим все (?) злоупотребляли (?). Сейчас ей минуло черт знает сколько лет, но Элен не унывала, она ведь романтик. И таскала свой тяжкий крест не сетуя, под мышкою, туда - сюда, как метлу. Она работала инженером - озеленителем в шахтерском городе, где деревья не росли, возвышенных натур тоже водилось мало. Зачем поступила на химфак, легко догадаться; правда, верила, что учиться.
Разве что поздновато собралась; зато навострилась, набила руку. Громоздкий крест теперь заменял ей городки. Пущенный в белый свет, он летел, падал, - и прихлопывал любого, кто оказывался вблизи. Вылезти уже было очень трудно, Элен зря крестами не разбрасывалась.
Пришествие Элен к фомистам стало ее самым удачным броском. Она накрыла их разом всех. Женскую часть, конечно, возненавидела навеки. Кроме Машеньки. Кроме Киры, Любки, Светы, Марго, - ну и остальных.
Лекции кончались засветло. Раза три в неделю, с большим или меньшим постоянством, друзья собирались на Пушкинской, на заднем дворе библиотеки. Тропинки их туда сами вели. Двор был большой, проходной, но уютный, огораживался в глубине - стройкою, от улиц - библиотечными корпусами. Несколько очень старых кленов, в стороне от дорожек, создавали укромность, которой вполне хватало.
Разбежавшись после занятий по читальным залам, квартирам, сделав неотложные дела, один, другой фомист помаленьку пригребали к кленам, собственно, никого конкретно не ожидая. Но затравка срабатывала, вот уже четверо или пятеро болтали ногами на кривом длинном бревне, бывшем стволе, чисто полированном джинсами. Высылали гонца к Фоме, у него еще кто - нибудь оказывался. Приплывала гитара: высоко по воздуху, снизу за гриф прицепился Василь. Выпивка была не всегда, ей чрезмерного внимания не уделяли.
Под кленами не только пели. Сначала, - конечно, несколько фирменных номеров для разогрева. И для публики, авось пешеход встанет, послушает. А вообще у них тут был вроде полевой штаб. Обсуждались учебные проблемы, свежие случаи, где достать горящий учебник. Списывались конспекты, методички, некто, влезши на бревно, мог диктовать всем сразу. Зажегшись, спорили о науке, доказывали соседу прелесть только что узнанной теории.
Фома Иванович сердился: "Тихо, все!" Вперял руку в бок и вступал со своим, старостиным словом. Рисовал обстановку на фронтах, "втыкал" за оплошки, давал перспективные, с двойным смыслом задания. Любке - выучить теормеханику на два семинара вперед, Темерлану - окружить вниманием молодую физичку (гарантия, Темерлан не перегнет палку). Абрикосову - молчать и не рыпаться, Машеньке - сесть на алгебре рядом с девушками Петровой и Осетровой. Кире - идти к доске на завтрашнем экзамене первой, да... гм, сменить помаду с вишневой на красную. Обтыкивал деревянным пальцем Фома почти всех, иной раз хмурясь и бормоча: "Нет, это рано...", "Ладно, здесь я уж сам..."
Таким способом Фома творил большую политику, связывал паутинками студентов, кафедры, деканат. Очень немногие знали хоть частично истинную роль Фомы в институтских делах. И девушки Петрова - Осетрова, скинув неожиданно легко зачет, встречали серую фигуру в курилке рядом с аспидом и деканом, кривили губки и шушукались: "Этому пройдохе и зубрить не надо".
Снова пели. Нежничали, флиртовали, дурачились над кем - нибудь. Сидеть лень, уходить лень. Абрикосов фантазировал смешные истории, а имел их вагон.
Элен начинала дуться на парней за невнимание, нервничать. Лиха беда - начало. Она взгромождалась на самый крупный сук, стряхивала босоножки. И, глядя поверх голов, читала стихи или Мемуар.
Плохие стихи, да. Бугристые, почти безразмерные, не продерешься сквозь первую строчку. Боже, как она их шикарно читала!
Не размазня какая - нибудь с воздыханиями. Столетняя крашеная Элен на бревне не парила в эфире, а кружила коршуном, не строфы произносила, а изливала свой гнев. И гнев сыпался дождем на их несчастные головы, вперемешку с ядом, бензином, кольями, дротиками и морскими ежами. Новички зажмуривались, а Элен бесчинствовала над ними, хохоча, рыдая, злорадствуя после прямых попаданий.
Ее произведения были о злой любви и любовниках, монологи разъяренной женщины. Машеньке никто, кажется, пока не изменял, но - о, как это звучало близко, насущно! Кто слыхивал Элен - тоже полнился ненавистью к бездарному, пошлому самцу. И слова, оказывалось, такие крупные, хлесткие: вместо "цветы" - "Б - Букет!"; не "уходи", а "П - пошел вон, т - трепло!" Точнейшие слова, живые. Ух, я б сама ему так сказала...
Чувствовали и мужики, - те самые как раз козлы, - скалились, конечно, а пронимало.
О том же гласил и Мемуар, его Элен писала лунными ночами, по строчке. Он был, правда, хуже - подробен, скрупулезен, сценический талант Элен Мемуара не спасал. А классно было бы отпечатать на ксероксе, переплести и читать заполночь, в кресле, долго; а потом подойти к кровати, взять тапок и ка - ак врезать ему по морде!
Странички Мемуара Элен даже в гастроном таскала с собой. Жаль, ценили ее труд только самые стойкие, да волонтеры, нерегулярная часть фомистов. Те, что появлялись через раз. Как второй циник, Леша - его любили, звали, но не тащить же насильно. Этих волонтеров был еще добрый десяток, зимой - то Машенька видела только ядро, самых заядлых.
Шульгин, допустим, по прозванию "кот Офей", игрок на похоронном оркестре. Дружил с ними, а гулял сам по себе. Особое блюдо Пятаков, сумасшедший; его вечно поминали, ахали. Кто - то редко являлся из скромности, многие - по другой причине: выяснили, что у фомистов не бордель. Из всех единственный всерьез неприятный - некий Воробцов, и словечко "некий" ему шло. А может, Машенька просто не любила смазливых и липучих. Мужики его, вроде, признают...
Из - под кленов, или прямо после уроков - на божий свет. В том самом, как бы и знакомом Казачьем Граде кроме торгово - туристской карты есть другая. Тоже пестрая, дружелюбная, - но меньше гама, пыли, досужего заезжего люда. Здесь снуют, встречаются, греются на солнышке, ситро пьют местные жители, "свои". Без затей каких - то, просто так, себе в удовольствие.
Этих местечек не перечтешь. Те же мелкие кофеюшники, куда зимой ее водил Абрикосов. Парк, а может, большой бульвар: в двух шагах от центра, но такой легкий, тихий, в любое пекло дышится. С эстрадой, деревянным низеньким кинотеатром; бригада тополей и кущей охраняет от бензинной толкотливой улицы. Там - пекло, рычание, смог, а здесь по ровным дорожкам малышня скачет, колясочки плывут.
Они с Абрикосовым, Кирой, Коньковым подойдут к кинотеатру, послушают, о чем там сказывают - играют. Сквозь зеленые доски все слышно. Потом трое исчезнут на границу парка орать Фому, здесь он живет, окна как раз на эту сторону выходят. А Машеньке недосуг голос напрягать, она в тенечке на скамейке устроится, разомлеет от свежести, чуть подремлет. Из кинотеатра стреляют, кого - то ловят...
Но уже возвращаются ходоки, недокричавшись. Машенька к ним; постоят в сомнении. Весь вечер, ленивый, беззаботный - впереди.
Коньков зевнет, сморщится. Ага, раскололся!, - лезет в карман и сверлит их взором, подлецов. "Шо?" - говорит он ругачим скрипом. - "Ну шо?!" Всем все ясно, это он зовет к забегаловке, открытой стекляшке - кафешке. Где мороженое с вареньем и столики белые под навесом...
Нет, ему денег не жалко. Коньков - самая бескорыстная душа из всех. "Мы тебя ценим, наш единственный, незабвенный Коньков!" Это они говорят взглядами, а он уж цветет, и пыжится, и хамеет как слон.
Он работает простым слесарем, а любитель коньячку-с.
