donbass.org.ua | авторы и тексты | прислать работу | другие ресурсы | гэстбук
НАХОДКА
Часть 9.
Оставив в стороне описание стандартно проведенной ночи и обыденно утреннего начала ново-зачинающегося дня, можно сразу констатировать, что часам к десяти утра Иван-Васильич в своем трудном решении насчет «пэпэка» окончательно созрел. Ну, то есть, как лояльный гражданин, пусть не совсем им уважаемой, но родной страны, он решил сдать «кулача» в полицию. Заплатят не заплатят, может и по шее дадут, что сразу не сообщил, но в любом случае есть вероятность вполне законно от этой штуки отрешиться. А насчет того, почему сразу не принес – можно и другую версию придумать. Сказать - вот только и нашел! Для этого надо опять в тех окрестностях побродить, а потом уже в полицию с полной сумкой «гостинцев» заявиться. Сказано – сделано! Спрятав «находку» в холщовый мешок, Иван-Васильич, в обход возможно-нежелательных встреч, дальней дорогой отправился в район свалки…
Добрался он туда на счастье без приключений, но вчерашнее место сразу не нашел – пришлось немного по кустам порыскать. Но, в конце концов, опознав его по своим следам, он там для порядка еще потоптался и вполне легальной дорогой в центр назад отправился. Сумку из мешка он так и не вытаскивал, поскольку его холщовое наличие входило в систему алиби Иван-Васильича: дескать, на свалку с мешком шел, чтобы «на сдачу» вторсырьем подразжиться. Во всяком случае - ежели чего! - то и на Директора можно будет сослаться!
Горполицейский департамент зданием своим к той же площади примыкал, что и префектура; и дорога к ним шла через центрально-городской – бывше-бурлящий, а ныне запущенно-тихий – парк. В одном месте, пересекая сходящиеся под прямым углом, покрытые старым, с разбегающимися во все стороны трещинами, асфальтом дорожки, Иван-Васильич взглядом наткнулся на пожелтевший, порванный в нескольких местах ветром, косо висящий лозунг-плакат. Содержание его, выполненное в строго «национально-державных» цветах, представляло собой еще один шедевр бессмертно-несгибаемого союза «пера и плаката». Дословно, оно гласило: «Референдумо-плебесцит – волеизлияние (да, да, именно «воле-излияние») народа!»
«Хорошо хоть не «возлияние», - безо всякого чувства юмора, мрачно подумал Иван-Васильич, выходя на финишную прямую своего крестного пути…
А в этот чисто параллельный момент времени, в здании горпрефектуры, «городничий давал ассамблею»…
Слегка оправившись от сильного душевно-сотрясения, вызванного прискорбным фактом загадочного убийства на территории вверенного ему города бывше-компаньона по кличке Моченый, удрученно-испуганный горпрефект порешил-таки на бренно-печальном прошлом не зацикливаться, а имевшиеся внутренне-моральные ресурсы - плюс изворотливость чиновничье-тренированного ума - напрячь на решение дел сугубо будущно-насущных: то бишь, выкрутиться-уйти из-под грядуще-раскосой аспеданто-ревизии.
Воспользовавшись совсекретными сведениями о том, что данно-делегацию из метрополии привезет «куратор» - его старинный (по совместно-физкультурной и спортивно-общественной работе) приятель, на молчание-лояльность которого, хоть немного и в принципе, но можно было рассчитывать, - префект надумал применить рискованный, годами апробированный и эффективно-аппаратный прием: интеллектуально «отрубить» настырных раскосо-аспедантов. Ну, то есть напоить их «в стельку» до потери дара любой человечески-членораздельной речи!
С большим напряго-трудом вызубрив несколько приветственных оборотов и стремительных команд типа: «Добро пожаловать!» - «Примите нижнегородские хлеб-соль!» - «Да здравствует дружба аспедантов во всем мире!» - «Прошу вас проследовать за мной!» - «Милости просим, по нижнегородскому обычаю, за стол!» - «Наполним и поднимем бокалы за братскую дружбу и полно-языковое взаимопонимание!» - он параллельно распорядился изготовить на местном самогонном заводике партию особо забористого суперспецнапитка, после принятия «ста грамм» которого у каждого представителя земной расы, будь то коренной житель продвинуто-раскованного Дикого Запада или, к примеру, чопорно-важный абориген патриархально-Раскосого Востока, напрочь отбивало желание к любым скучным занятиям вроде языковых инспекций, и всем, без исключенья, хотелось только петь и танцевать. А уж после вторых «ста грамм» – и даже это скромное желание, в компании со всяческой способностью ко всяческим назойливо-телодвиженьям, на двадцать четыре полновесных, нормоуправленческих часа в помине отпадало.
Кроме того, планом предусматривалась следующая схема заранее подготовленных позиций: сразу же после церемониала вручения «хлеб-соли» делегация по ковровой дорожке завлекалась в вестибюль префектуры, где ее ждали легкие «фуршетные» столики – там префект озвучивал свой первозаученный тост; далее, повеселевшие члены делегации увлекались в конференц-зал, где, в свою очередь, их должны были ждать уже накрытые по полной выкладке, с разносолами «по-домашнему», грузные столы; – а уж там, под нежно-звон бокалов и психически-трогательную музыку национально-народного струннощипково-инструментального оркестра, в тепло-задушевной компании симпатичных «ответработниц», по замыслу префекта, производилась завершающая фаза разгрома-окружения их самогонно-неприученного, а посему - морально-физически нестойкого и, по большому счету, теплично-извращенного аспеданто-интеллектуал-потенциала…
А в конце операции, «отрубленные» делегаты, по тому же плану, ласково-молча грузились в автобус и под приветственные возгласы с миром выпроваживались по-отелям-восвояси. На следующий же день, в соответствии с изощренными расчетами горпрефекта, образовавшаяся в их головах пустота могла - по мере многотрудных воспоминаний - ассоциироваться только с приятно-проведенной встречей и, может быть, вследствие этого, с весьма достойной оценкой уровня овладения «принимавшей стороной» настойчиво внедряемого и аппаратно-прогрессивного госдержязыка. Допобеспечением же дружелюбно-молчаливого согласия с данной точкой аспеданто-зрения со стороны приятеля-«куратора» должен был стать предусмотрительно подготовленный и отпечатанный в национально-третьколорных цветах конверт, содержащий в себе прилично-овальную сумму прочноталерной валюты…
Вот так все, почти с точностью до последней запятой, в коварно-изощренном плане по-государственному мыслящего горпрефекта, и произошло. Незначительные от плана отклонения заключались лишь в нюансно-непредусмотренных его моментах.
Во-первых, расчетная доза самогонки оказалась - ну явно! – завышенной: у большинства аспедантов их раскосые глаза и с тридцати ее грамм выше бровей тотчас «залило». Во-вторых, не знакомый с восточным менталитетом горпрефект - тоже «ну явно!» - не ожидал, что задушевно-интеллектуальный «отруб» у них совсем по-другому проявляется, не по-нижнегородски расслабленно, а наоборот - с особо резко-опорным повышением – и надо объективно признать – их достаточно тщедушной, мускульно-двигательной активности…
Ну, то есть одни из них начали, как оглашенные, под музыку по залу носиться; другие, как обезьяны баобаб, могучую фигуру высокорослого горпрефекта гроздьями облепили; а третьи - те так просто все беспрестанно фотографировали и, чисто по раскосому рефлекторно, на видео-камеры записывали. Но, слова богу, при всем при этом, занудный «аспеданто» у них из памяти напрочь повышибало! Лопотали они уже там что-то, но - на восточно-своем, лично-раскосом. А один - даже на нижнегородском пробовал запеть: уж очень песня ему одна – «Ах, зачем ты меня обманула, ах, зачем ты меня подвела?» – аж до проникновенно-раскосых слез - глубины души - понравилась. Только предусмотрительный префект – ну, это с учетом того, что вдруг видеоматериал потом о встрече на долгую память останется – время от времени, вразнобой заученные на аспеданто фразы в вольный эфир выкрикивал. Парень, он конечно тренированный был: чтоб его чиновничий интеллектуало-потенциал «отрубить», литра, поди, два самогонки «на каждый глаз», как минимум, требовалось!
«Дорожки» Иван-Васильича и развеселых, интеллектуально-отрубленных ревизоро-аспедантов по жизни пересеклись, когда он уже по главной площади проходил, а они - расхлябанной стайкой - из центрального хода префектуры на улицу высыпали: чтобы перед посадкой в автобус свои неугомонно-раскосые глупо-бесчинства напоследок продолжить.
В тот момент делегации руководство, «куратор» и возликовавший, было, в душе – план-то, блин, удался! – горпрефект, от «авангарда» слегка подотстав, в вестибюле на разлуку-прощанье в последне-очередной раз обнимались-расцеловывались.
А вот дальнейшие все неприятности, в основном, из-за феноменальной глупости придурков-полицаев исключительно приключились...
Надо сказать, что префект от большого количества охраны решил воздержаться. То есть, он-то, конечно, в глубине префектуры большой их наряд расположил – с полной выкладкой и амуницией, чин по чину: так, на всякий непредвиденный случай – а вдруг, прямо перед приездом, недовольная демонстрация какая случится. А в «наружный» наряд, всего двух полицаев распорядился поставить, да и тех одними только «резинками дубиновыми» вооружить – от их непредвиденно-психического греха подальше…
Но с утра демонстраций никаких, к счастью, не произошло: площадь, на редкость, пустынной была. Потому все полицай-наряды-то и расслабились; а потом еще сердобольный префект, к тому же, взял, да щедро их «покормил»!
И далее, в общем, расклад улично-политической ситуации по следующе-необъяснимой схеме разыгрывался-происходил. Увидев перед собой особо свежую фигуру в лице Иван-Васильича, да еще с большим национальным мешком на плечах, аспеданты жутко возликовали и вокруг него чисто «хоровод» устроили, во время которого одни – вприсядку плясали, другие, опять же - все на видеокамеры маниакально-автоматически фиксировали, а третьи, наиболее алкогольно-уязвимые (а может, просто душевно-щедрые), – свои мелко-валютные купюры стали в руку ему совать! Слегка ошарашенный таким вниманием, Иван-Васильич слабо, но вполне дружелюбно, им улыбался и даже, по старинке, пытался скандировать: дескать, мир там и дружба! - хинди-нижнюси - бхай, бхай! - ну, и прочее такое дело, понимаешь вот!
Понимаешь-то, то понимаешь, но данного расклада дел оба «наружных» полицая тоже никак не ожидали, и, срочно вспомнив о полученных инструкциях, стрелою бросились непредвиденно появившегося, а посему – потенциально опасного «объекта», в сторону – с глаз оттеснить. То есть, один из них мощной своей спиною Иван-Васильича от аспедантов заслонив, в качестве отвлекающего маневра, нижнегородски-народную под их бурные аплодисменты истошно загорланил-затянул; другой же, из молодых и манерам совсем необученный, немедля и больно Иван-Васильича под дых «резинкой» ткнул – аж мешок у того с плеча соскочил!
«А ну, быстро чеши отсюда, дед!» – с презреньем полицай процедил. Изо рта у него свежеупотребленными самогоном и котлетами по-нижнегородски - с луком и чесноком – тянуло; а его лоснящаяся от жира морда, до упрямства тупым и сыто-уставным, самодовольством благоухала-цвела. А потом бесстыже-полицейские глаза засекли у Иван-Васильича в руке раскосо-восточные купюры, и блюститель порядка тут же незамедлительно, расчетливо-тренированным (скорей, все-таки, подсознательно-рефлекторным) движеньем «оттудова» их вырвал…
Но тут уже в Иван-Васильиче вдруг заработал-проснулся в полную силу дремлющий дотоле мозг. Окинув внутренним взором, как генерал-фельдмаршал свои войска, все имеющиеся в его распоряжении психосоматические резервы, произведя мгновенно-тестирование подвластных ему импульсо-рефлексов (отозвавшееся жутко нервной дрожью во всех оскорбленных членах Иван-Васильича), мозг, почему-то, какм-то внутренне-хриплым голосом произнес: «Если ты, Вань, мужчина, сядь на коня, достань из ножен саблю – и возьми, к ядреней фене, все, что тебе от жизни нужно!» По-видимому, в этот момент в нем всплыли яркие образо-ассоциации из какого-то приключенческого кинофильма. И дальше мозг уже не смог сдержаться и во всю внутренне-ивановскую «мочь» изрыгнул древний, как весь его в этом поганом мире эволюционный процесс, песне-вопль голоштанно-первобытного воиномужчины: «Ааааааааааааааа!!!!!!!!!!!!!!!» - сопровождавшийся в качестве бесплатного аккомпанемента обрывками мысле-фраз типа: «где же наше достоинство» - «достали до ручки» - «чертовы аспиды» - «опять все навязали» - «в гробу я ваш гимн-герб видал» - «долой воров-бандитов и государственный аппарат» - «все полицаи – сволочи» - «к чертовой матери продажные массмедиа средства» - «даешь немедленную индексацию пенсий и обесчещенных вкладов населения» - «смерть презренным референдумо-плебесцитам» - «экспроприировать деляг-ночников» - «аспеданты, (почему-то!) гоу хоум» - «Директор – полный придурок» - «мне нужен билет на самолет, к внуку» - … и, наконец, решительно конкретным: «ВЫТАЩИ ИЗ СУМКИ «ПЭПЭКА» И ПЕРЕДЕРНИ ЗАТВОР!»…
Рефлекторно-подвластный своей центрально-нервной системе, Иван-Васильич так и сделал. Вдруг ошарашенный данным невиданно бешеным взрывом подстрекатель-мозг, от страха содеянного внутренне содрогнулся и, забившись в дальний угол черепной коробки, предательски-оцепенело затих; а далее его постоянного владельца уже «несло», как говорится, на очень быстрокрылом «автопилоте»…
Изо всех сил Иван-Васильич ответно саданул полицая стволом в солнечное сплетение, параллельно отмечая быструю перемену в его наглом выражении лица: отвисшую челюсть, пусто-очумелость взгляда, - и, не давая опомниться, заорал: «А ну, подлюга, ложись!» А через секунду проделал повторную процедуру с изумленно повернувшимся на непонятные шумы-крики вторым полицай-напарником.
И уж потом, в полете прыгнувшего на него вдохновенья, Иван-Васильич, в прямом смысле, взялся за остальных рядом присутствующих…
Наверное, лучшего средства для быстрого протрезвленья и, даже, снятия похмельно-алкогольного синдрома, чем чисто-конкретный вид черной дырки аккуратного ствола плюющейся смертью машинки, причем, точнехонько направленного по выстрело-оси тоже в чей-то чисто-конкретный зрачок - еще не изобрели! Мгновенно перейдя из одного душевного баланса в совершенно, можно сказать, противоположный, вылупив совсем по-европейски, раскосые свои глаза, безмолвно смотрели аспеданты на страшноватого дедка, продолжая по инерции сжимать в руках почти бесшумно жужжащие видеокамеры.
А дедок, сгребая сразу несколько человек себе под мышки, потянул их к «делегатскому» автобусу, предварительно, понятными с помощью «кулача» жестами, гостеприимно позвав и остальных: «А ну, «косорылые» – за мной!» И те послушно, как молчаливые ягнята за своим пастырем, пошли: ни один насчет помощи ничегошеньки не вякнул, ни один не попробовал в сторону дергануть.
Водитель дрых – и дверцу на стук открыл спросонья-машинально, ни фига при этом не разобрав. Аспеданты дисциплинированно по ступенечкам вверх поднялись – особо «мелкорослых» Иван-Васильич заботливо так подсадил – и сам за ними в салон запрыгнул, резко дверь за собой захлопнув. Шоферюга, было, обвинительную речь против Иван-Васильича: «Куда прешься…» – начал, но, опять же, увидев в руках того металл, презренно-вороненый, в икоте неожиданности своей быстренько захлебнулся. Аспеданты же в тот момент, как детишки из детского сада, дисциплинировано на пары разбившись, по комфортабельно-автобусным креслам грустно-дружненько рассаживались.
Вот так вот неожиданно для всех – и, наперво, для самого Иван-Васильича – в новейшей «нижне-государственной» истории террористически-заложниковый акт беспрецедентно состоялся…
Когда префект, «куратор» и главно-делегированный аспедант, нацеловавшись всласть, покачиваясь, выползли наружу, то взору их предстала вдруг решительно печальная картина: лежащие на брюхе в площадной пыли – наверно, в ожидании команды «встать!» – бездарнейшие «воины порядка»; проглоченный автобусом вовнутрь, как стайка рыбки жадным крокодилом, весь цвет - но побледневшей сильно от угрюмых чувств – не к месту прибывших братишек-аспедантов; и само-главное – неведомо как затесавшийся средь них, к составу делегации никак не привлеченный, а просто темный силуэт - неясной, но явно и до отвращенья коренной - какой-то личности, «кулачником» в окно приветливо помахивавшей - ну благо стекла не «тонированные» в автобусе предусмотрели!
«Врубившийся» в суровую реальность раскосо-лидер, тут же и с тоски, в глубокую кому, тоже на пыльный асфальт, хлопнулся; «куратор» и получившие желанную команду полицаи принялись над ним немедля хлопотать; а лично горпрефект, сопливо подрасквасившись, как смертник под топор поплелся в кабинет свой: вверх «по начальству» докладать - о чрезвычайном происшествии… и про вчерашнее смертоубийство Моченого, тоже…
Когда взопревший от ясно-жаркого тепла, щедро излучаемого осветительной аппаратурой, Премьер-Счетовод, после своего телерадиообращения к нижнегородскому народу, вылез из-за комментаторского столика, то студия, за исключением трудолюбиво жужжащей коммуникационной аппаратуры, встретила его абсолютно-обалделым молчанием. Молчали дикторы, молчали режиссеры, молчали операторы и их помощники – молчали, потупив долу очи; молчали, уже сейчас – на всякий случай – почувствовав себя полуврагами-отщепенцами, предателями нации, презренными кусками деревяшек, вставляемыми на ходу в колеса быстрой аспеданто-революции. И для натренированной – по долгу службы – их творческой фантазии, не стоило труда вообразить: и тени мрачных судей, и очертания колючей проволоки, и даже клацанье затворов, усердно передергиваемых руками суровых членов расстрельно-исполнительных команд. Такой вот шок их получился - от только что услышанного…
И это страшно Счетовода умилило: «Вот так, ребятки, так вот с вами надо!»
И даже то, что из всего народа наверняка почти никто его сейчас не видел и не слышал – откуда же у этой «голытьбы» и телевизорам-то взяться! – нисколько самого Премьера не смутило: ничего, все равно о смысле его «юбилейного» обращения чиновники-глашатаи на площадях повсюду «донесут»! Важно, чтобы такие, как вот эти в телестудии, интеллектуалы несчастные, дрогнули – со страха, усердно за учебники уселись; первыми в воскресные школы, на этот раз – раскосо-восточные, записываться побежали!
Довольный собой и произведенным, от разорвавшейся «бомбы», спецэффектом, Премьер-Счетовод быстро-бодрой походкой направился к главному выходу из телецентра, где - из-за экономии лишнего кислорода в крохотной студии – нетерпеливо поджидала его соратническая сотолпа. И когда победным взором полководца он окинул их несимпатичные, серо-одутловатые ясновельможные лица, то на челе у них, вместо привычно-обожанья, отметил признаки большого замешательства, а кое у кого – и по-откровенному блудливый взгляд.
Тут же к нему, на полусогнутых, выдвинулись физорг-канцелярист и околотковый-замминистра. С пересохшим горлом, но одновременно, они, едва слышно, сообщили: «У нас тут непредвиденная неприятность получилась – в одном из городов террористы делегацию «раскосых» в заложники прихватили…»
Примчавшись в резиденцию, Премьер, бурлящий от кипящего в нем праведного гнева, сам позвонил презреннейшему горпрефекту и, выслушав невнятнейший его доклад – «засушенный» Моченый при этом проигнорирован полнейше был (тоже еще, секрет нашли!) – об обстоятельствах захвата, не сдержавшись, совсем не аспедантски-благозвучно, а просто непечатно-нецензурно, использовав запас из богатейшей кладовой «праматерь-языка», с макушки и до пяточных мозолей «покрыл» как лаком горпрефекта: куда только косноязычие его девалось!
А после, взяв за галстук и чуть не задушив, он прокричал в лицо родному и бледному как смерть околотково-замминистру: «Давай, вызывай этих - ну, как там – «сверхбыстрого реагирования»… и ставь задачу: любой ценой «раскосых» освободить – и в выборе спецсредств и спецприемов не стесняться! Головой мне, подлюги сельскохозяйственные, ответите!»
И с данного момента в немногочисленной, но славной когорте героев рассказа появляется еще одна дополнительная и, как подсказывает своенравная интуиция, весьма заметно-колоритная фигура: бесстрашный командир аэромобильной группы спецотряда сверхбыстрого реагирования, старший унтер-офицер по имени Петр Крутигайка, а по прозвищу – «Хозар». Фигура, заслуживающая, хоть и краткого, но добросовестного экскурса в его персонально секретные файлы, которые дремуче-непродвинутые бюрократы до сих пор, по старинке, зачастую называют «личным делом». И если поднапрячься с тем, чтоб вытряхнуть из писанного корявым почерком сего документа сухо-замороженные компоненты числодат; а потом, разбавив их до нужной консистенции округлыми записями отдельных факто-жизнепроисшествий в сиропе из читательских фантазий, всё далее и тщательно смешать, то в результате данных действий, в глубоком котло-шейкере судьбы, для нового героя вязким сбитнем собьется нижеследующий мармелад…
Рождение и, как следствие, детство, отрочество, юность Петра Крутигайки произошли в одной из отдаленной глухомани - той самой, позже всех прирезанной к своему отечеству, подпечняковски-бывшей провинции. Провинции, которая в своем сугубо отстало-экономическом плане никакой практической славы не стяжала, зато всегда была сильна «национальным духом» – вольно-освободительной борьбы. Почти все поколения там в оппозиционных партизанах перебывали: и против печняков, и против «физкультурников». Почти каждая их семья от этого перестрадала: кого-то, в лесу войсками отстрелянного – схоронила; кого-то, в лесу войсками отловленного - на перевоспитание в исправлагеря безвозвратно проводила. Но все равно, из этих личностей каждый в своей семье бессмертным идолом стал, каждого портрет (в компании с обязательным Еруслана Понтерры печальным ликом) в третьколорной рамке на стене в домашнем святилище хранился: тайном – «при печняках» и «при Союзе», явном – «при Нижнегородской Новой Демократии»…
Такой вот идол-дедушка и в семье Крутигаек имелся. Правда, лично сам он сильно, вообще, ни в кого не стрелял: просто в кружке самодеятельности имени Е.Понтерры танцы народные перед партизанами на полянках отплясывал – дух их морально-освободительный укреплял! Но когда в архиве одного из разгромленных союзными спецслужбами лесных отрядов список членов «танцкружка» нашли, то дедушку, на всякий случай, и иже – таких же легконогих плясунов – с ним «за пособничество» на десять лет в физкультлагеря отправили. Там он в сурово-климатических условиях и сгинул - не выдержал как-то повышенного темпо-забега на «стометровку» со стокилограммовым бревном на плечах! Но память о дедушке в семье свято оберегали-хранили, а о подвигах его в самых любимых Петей вечерних сказках страшным шепотом, с оглядкой по сторонам, рассказывали…
Надо сказать, что «при Союзе» Петя Крутигайка недолго прожил, каких-нибудь юных своих пятнадцать лет, но жутко этот самый Союз с детства невзлюбил и, в основном, думается - из-за государственного его языка. Жаль, конечно, но жизнь, наверно, так устроена, что все умо-непостижимые в этом мире предметы, зачастую, вначале тонкой коркой плесени глухо-личного презрения, как матом, покрываются; ну, а чем дальше в невежестве своем увязаешь – так уж и ржавчиной толстой: явно выраженной неприязни с люто-ненавистью, вдобавок, переплетающейся.
Вот и у Пети Крутигайки так с общепринято-верхнегородским получилось. Ну не давался он ему в школе - хоть убей! – дома-то и вокруг все больше на родном, нижнегородском, меж собой общались. Но, странное дело, ненависть к трудно усваиваемому языку у него, почему-то, в ненависть к целому народу трансформировалась. Наверное, еще и сказочки про дедушку подействовали – в конце-то концов, того в лагеря на «верхняцкую» территорию увезли. То, что в лагерях еще больше самих «верхняков» тогда отсидело-полегло, в расчет суровым Петрушей совсем не воспринималось. Семейные обиды, плюс портретно-мученический лик Е.Понтерры в погребе на стене, кой-какое его запрещено-литературное наследие, там же в погребе на полке, сформировали у юного Петра одну единственную, но прямолинейно-четкую национально-психоментальную установку: симпатичный «верхняк» – похороненный «верхняк»!
А возмужание Крутигайки уже с провозглашением Новой Независимости и Демократии по времени совпало, когда ликованию вольнолюбивой провинции никаких границ своего предела не было: повсеместно «понтерровские» флаги высоко на стягах водружались; по городам и селам улицы в честь «Еруслана» переименовывались; и даже статуи его - где деньги, видать, излишние водились! - в людно-общественных местах чрезвычайным порядком восстанавливались.
По семьям же, поголовно, портреты мучеников-партизан из тайников доставались и на почетные места в горницах-столовых перевешивались. А, что самое для всех приятное было, так что в провинции ненавистно-«верхняцкий» язык, можно сказать, полностью из обращения изъяли. Правда, от лица новодемократического руководства страны, кого-то из «провинциалов» за это тихо пожурили, но оргвыводов больших, как говорится, делать не стали: бог с ними, пусть себе радуются – видать сильно от засилья «иностранного» языка в нелегко-материальной жизни своей настрадались!
Закончивший же кое-как школу Петр Крутигайка, которого вольно-освободительное самосознание вдохновением своим так и распирало, решил всякой чепухой себя - типа дальнейшей учебы или вспашки земли на трясучем тракторе - не обременять, а полностью отдаться служению идей Великого Еруслана с тем, чтобы, не размениваясь по мелочам, создать Великое Нижнегородское Государство с границами от Дикого Запада до Раскосого Востока, надежно подмяв под могучей его пятой всех недружелюбно-старых, как, впрочем, и не очень, нагло-обидчиков и историко-конкурентов. А поскольку главным препятствием, на данном пути, конечно же, «верхняки» были – то бишь Верхнегородская Федерация – в выборе временных союзников против них не стесняться, и, если понадобится, пойти на политический союз даже с печняками-дьяволами! А потом уже и с теми можно будет разобраться!
Аналогично мыслящих юнцов, в уже описанный период задушевной эйфории, в количественном плане набралось ровно столько, чтобы под патронатом заматеревшего идейно поколения создать некий активно-молодежный «синдикат» - на базе вышеприведенной узко-вольно-освободительной программной «платформы». Ну, ясное дело, Петруша, как на ходу в спешащий бронепоезд, вскочил в его не тесные ряды мировоззренчески себе подобных…
В «синдикате» членство для молодых людей весьма интересным и – с интеллектуальной точки зрения – необременительным занятием было. На сходках его слова старинных боевых гимнов и партизанских песен разучивали; также слушали небывало-воспоминания замшелых старичков о героических походах по болотам-лесам в тылы сурово-союзной армии; изучали устройство огнестрельного и холодного оружия, а также основы минно-подрывного дела. Летом же отправлялись в многодневные походы с учебными стрельбами и лобо-штыковыми атаками в фанерные тела условного противника – естественно, «верхняка». В дни рождений Понтерры и его ближне-дальних приспешников, а также в другие аналогично новые госдержпразднества, устраивались ярко-факельные молодежные шествия под дружное скандирование вольнолюбиво-сознательных лозунгов и громкую здравицу в честь постоянного виновника любого торжества: «Слава Великому Еруслану!» – «Патриотам - слава!»
В общем, все было здорово, забавно и весело…
