donbass.org.ua | авторы и тексты | прислать работу | другие ресурсы | гэстбук
НАХОДКА
Часть 4.
Иван-Васильич, как-то по инерции, еще пытался восстановить ход вчерашнего «сабантуйчика», но в голову лезли обрывки разно-рассредоточенных, не совпадающих по временной фазе воспоминаний. Хотя вот, вспомнил…
Вчера Директор, у которого в виде остатков былой роскоши, еще сохранились древний видеомагнитофон с таким же антикварным телевизором, и, кроме того (в виде уже современно-настоящей) находилась в состоянии неполной «отключки» бытовая электроэнергия, пересказывал найденный им на свалке (идиоты-богатеи в порыве пьяной рассеянности иногда выбрасывали вместе с мусором вполне приличные вещи) и недавно просмотренный дико-западный приключенческий видеофильм. Сюжета фильма Иван-Васильич, хоть убей, не помнил. Помнил только по его поводу какую-то жаркую, по-видимому, просто подогретую самогонным дымком дискуссию, в ходе которой он безуспешно пытался доказать Директору, что все дико-западники – тупицы и маменькины сынки; а бабы у них (это - под одобрительно-злорадное хихиканье уборщицы Сани!) – просто жирные «стропила», жутко страдающие стрессо-феминистскими комплексами, самым мирным из которых является заурядное нежелание за «просто так» спать со своими «вусмерть законными» мужиками. Что за точку зрения полностью отстаивал эрудированно-принципиальный Директор, Иван-Васильич, как ни пытался, не припомнил; но все-таки финально-директорская фраза как заноза звенела у него в памяти: «Может быть, они там все и придурки, но чувства собственного достоинства и национальной гордости у них - не занимать!»
Вот, вот… как раз потом вступила Саня: «Насчет достоинства – это точно! У нас даже у городского начальства его нет! Дня два назад мою линолеум перед кабинетом горпрефекта – поздно уже было, - как выскакивают они оттуда вместе с «Моченым» (в этом месте Иван-Васильич с Директором многозначительно переглянулись: небезызвестный Моченый был «башней» местно-городского воровского сообщества), а тот префекту нашему, прямехонько так, и говорит: мол, дескать, подлюга, если не вернешь по уговору денежки в срок, мы тебя с браточками «на счеты» защелкнем… А горпрефект трясется весь, но отвечает, что не извольте беспокоиться, все обязательства по долгам выполню… И все Моченого по имени-отчеству, да по имени-отчеству… Хоть бы в глаза его бандитские плюнул! Так нет же: бизнес там у них какой-то свой – совместный…»
Тут Иван-Васильич отвлекся от приятных воспоминаний и обнаружил, что банка кильки пред ним девственно чиста, а от пропитанных соусом горбушек уже не осталось никакого вещественного следа - хотя бы в виде малюсеньких крошек. Он так увлекся воспоминаниями о закате вчерашне-прожитого дня, что не заметил, как машинально проглотил свой легкий утренний завтрак. Настолько легкий, что даже в желудочной «упаковке» он не производил приятно-сытного «внутри-черевного» давления, а, наоборот, такой вот своей подсознательно ощущаемой незавершенностью, вызывал какой-то дико-первобытный, дополнительный аппетит. А дело было, всего-навсего, в отсутствии почти каждодневно выпиваемого утреннего чайка – ну или хотя бы кипяточка…
Вот черт! Зачем Иван-Васильич в разгаре веселья пожертвовал своим тщательно хранимым чисто-стратегическим запасом топливно-энергетического самогона, можно было бы объяснить, наверно, только с помощью веками замусоленно-оправдательной фразы: «Ну что ж там с пьяного возьмешь!»
Ладно, господь с ним! Все равно сегодня на свалку идти; заодно – у Директора самогонкой можно подразжиться…
Надев на себя латаные-перелатаные, но довольно чисто-аккуратные вещички, Иван-Васильич, уже с рюкзачком в руках, зашел на кухню и включил там «радио». Тоже «обрезанное» за долги, оно, каким-то чудом, несколько дней назад ожило. Правда, факт этот не сильно обрадовал его владельца. Да и сейчас Иван-Васильич включил его так – может быть, по инерции, а может, в тайной надежде все-таки услышать человеческую речь. Но – напрасно: по всем трем переключаемым каналам неслась все та же чудовищная, чепухово-непонятная белиберда…
После бездушно-трубного обмана нижнегородское общество длительное время находилось в состоянии полнейшей прострации и большей частью, можно сказать, в черно-сажной апатии…
Иногда, правда, кто-то с отчаяния или с перепою вскидывался, начинал что-то горячо и совершенно беспочвенно требовать-говорить, а может быть, даже кого-то и в чем-то обвинять, но все это было так – больше для собственного куражу и морально-общественного беспорядка. По правде говоря, на них-то и внимания уже никто из сограждан не обращал – лень было последние бесценно-духовные и драгоценно-физические силоресурсы расходовать…
И периодом затишья в полной мере воспользовалось высокочиновное начальство: надо ж было чем-то свой собственный народ занять! И не сидеть же всем подряд сложа руки!
Еще из доброго фикультурно-союзного опыта профессионалы-чиновники (а многие из них в новые реалии со своими старо-аппаратными креслами очень плавно переехали!) знали: ничто так не занимает родной народ, как какое-нибудь ударное строительство! Конечно, на этот раз (обжегшись на молоке и на воду-то подуешь!) конкретных строительно-монтажных работ типа спиртопроводов, от греха подальше, решили не затевать, а постановили: всем народом возводить нечто приятно-эфемерное, совсем неосязаемое на вкус и на запах, но не менее масштабное, высоко-моральное и патриотичное – окончательно независимое от всех и вся великое государство!
Правильное было решение, мудрое! Оно, с одной стороны, вроде бы так – все при деле, все копошатся, каждый невидимый кирпичик в безвоздушный фундамент вкладывает; а с другой стороны, случись ошибиться – так и ошибочка коллективная, и вякнуть глупость типа: «А король-то голый!» – наверняка постесняются! И, что самое главное, процесс длительный – может, сто лет займет, может, двести, а может, и все пятьсот; а через пятьсот лет – какой с нынешнего руководства спрос?! Так себе, коротенькой строчкой в учебнике очередной новейшей истории - жалко-спорное упоминанье…
И, опять же, у чиновничества, как всегда, свой двойной расчет присутствовал. Кому ж еще, скажите, этим общегосударственным строительством было руководить? А кто ж еще лучше всех беды-нужды своего родного, в доску, народа чувствует-знает? И кому ж еще от всех этих собственных знаний и умного профессионализма высоко цивилизованный процент льгот не поиметь?
Ну и поехало, понеслось… Нижнегородский народ так и опять ни черта не понял: чего он там такое строит? И на фига ему все это? Единственное, что радовало, так то, что кирпичи ново-светлого здания опять, как в старо-добрые физкультвремена, совсем невесомо-безопасными были: вырвется такой из твоих ослабевших рук, рухнет на голову нижестоящего – тот ничего и не почувствует! Хорошо! – и работа кипит, и охрана общественного труда соблюдается…
Но пока народ делал вид, что кирпичики воздушно-независимого государства в горку складывает и своими, от этого, мелкими радостями упивался, чиновнички, в силу ненасытно-неугомонного воле-характера и полной (со стороны сильно занятой госдержстроительством общественности) бесконтрольности, опять-таки начудили, опять-таки сильно управленчески-аппаратную палку перегнули…
Другими словами, расплодилось их великое множество!
Такое множество, что во всех бывшесоюзных министерствах, ведомствах и прочих присутственных местах сидели они уже, как сельди в бочке; а для тех, кому свободно-жизненного пространства не хватало, пришлось срочно арендовать соседствующие гостиницы, общежития, воинские казармы и даже палаты пустующих - вследствие остро-бюджетного дефицита – слабоумно-психиатрических лечебниц!
Как известно, второе имя чиновника – «документ», или, как в простонародье говорят, - «бамажка». Так вот, «бамажек» этих развелось еще больше, чем самих чиновников. Да оно и понятно! Еще в жуткой древности один придворно-гениальный ученый, стоявший у истоков математики и устного (на пальцах) счета, наблюдая за работой писцов из рабовладельчески-правительственного аппарата и подсчитывая количество папируса, изведенного ими на разного рода мелкие указания и большие программные циркуляры, открыл - хорошо известное каждому школьнику и до ныне - знаменитое свойство бесконечно-геометрической прогрессии.
А чего ж тогда было ожидать от их современных пра-пра-пра… правнуков, к тому же, вооруженных такой же современно-множительной техникой?!
Короче, в управленческой отрасли Демократии поднялась такая бумажная метель-пурга - ни зги вокруг стало не видно! И не то что собственный народ, а даже такой для любого чиновника важный факт, как внезапное превращение его «близсидящего» в уже над ним «вышестоящего», запросто можно было проглядеть; даже огорчиться по этому поводу никто не поспевал!.
А что самое для простого человека было обидно, так то, что вся эта ненасытная прорва-орава денежки-то государственные окончательно проела-растратила; и не то что с дефицитом, а просто с абсолютно-финансовым нулем госбюджет страны извела-сравняла!
И опять злосчатная Нижнегородская Демократия в общественно-отчаянную грусть-печаль (и на этот раз, моментами, кое-где в глубочайший маразм) впала; и опять в народно-задушевных недрах жажда-тоска по новому лжепророку-вождю вызрела…
Путь данно-нового избранника постсоюзной судьбы, как и у большинства тогдашних граждан, начинался в семье простого работника отдаленно-коллективной сельскохозяйственной фермы. Нельзя, конечно, сказать, что природа в одночасье наградила его большими талантами – скорей, наоборот, в известной степени даже обделила, – слегка украв у него способность к членораздельной речи. Нет, он не был полностью каким-нибудь глухонемым : просто многих букв не выговаривал и, при этом, еще ухитрялся бубнить, за что прозван был своими нетактичными сверстниками «Бубнилой». Но, в целом, парнишкой он был настойчивым, пытался от жизни взять реванш и, кроме собственного косноязычия, чем-то другим из массы его окружающих выделиться. После школы в те времена ему «светила» одна дорога – в сельскохозяйственный техникум, который Бубнила, с некоторым блеском, закончил и, получив на руки сертификат «счетовода-бухгалтера», был отправлен на работу в родное, сельскохозяйственное поселение. Пост бухгалтера автоматически повысил его в деревенской «табели о рангах», присвоив менее обидное среди односельчан прозвище «Счетовод»; и это добавило ему в собственных глазах гораздо больше роста-самоуважения…
Счетовод, вообще-то, был парнем видным, очень любил хорошо и несколько экстравагантно приодеться. Сельские дамы, бывало, чуть не падали в обморок от перехваченного дыхания, встретив Счетовода на зорьке, где-нибудь у деревенского колодца, когда он, в отлично выглаженном пиджаке, шествовал на «закрепленную» за ним молочно-товарную ферму, чтобы досконально проконтролировать сложно-ручной процесс ранне-утренней «дойки». Изысканный гардероб его всегда венчал, очень редкий в те годы, хорошо повязанный яркий галстук-бабочка и элегантно торчащий своим краешком из кармана пиджака, в тон галстука, отлично выглаженный носовой платок. Но с речью у него так и не заладилось: общался он с народом, в основном, с помощью записок, а на заседаниях правления отчеты его обычно зачитывал сам председатель. Конечно, Счетовода все это сильно доставало и не давало его гордой душе полностью свои крылья размахнуть-расправить. С досады пробовал он другие языки изучать, но результат был тот же самый, плачевный – никто из иностранцев, ну никак, в исполнении Счетовода свое родное наречие не смог бы опознать...
Удача к нему пришла совершенно случайно… Будучи как-то по делам в областном центре, зашел он в ближнюю столовую перекусить. В конце трапезы, запив остатки рубленого бифштекса таким же, по-общепитовски неясного происхождения, компотиком, от нечего делать, повел Счетовод взглядом по засиженному мухами, аскетически суровому столовскому интерьеру – как вдруг наткнулся им на сидящую за неподалеку за столом неряшливо одетую старуху, которая сосредоточенно выковыривала из еще не убранных судомойкой грязных тарелок оставшуюся от недопотребления предыдущим клиентом и порядком «заветрившуюся» пищу. Сидела она на краешке стула, положив с собой рядом какой-то бумажный сверток. В этот момент из подсобного помещения выскочила разбитная повариха и сходу напала на старушку, громко обвиняя ее во всех смертных грехах, самым тяжким из которых, по ее ученому мнению, был: «Шляются тут всякие и добавляют антисанитарию в нашу культурную атмосферу!»
На полный желудок Счетоводу было лень прислушиваться к их словесному конфликту. К тому же, сам вид неопрятной бабульки и то, чем она в столовой занималась, коробил патриотические чувства Счетовода: ему, как и каждому с детства, было известно, что в их сурово-физкультурном обществе уже давно изжиты чуждо-социальные причины для таких «дико-западных» пороков, как поглощение в общественных столовых жалких останков чужих бифштексов. Поэтому он равнодушно отвернулся и стал глазеть в мутное - от пыли и пасмурного дня - окошко, думая о предстоящих скучно-служебных делах...
Наверно, «разговор» закончился полной капитуляцией и тихой «ретирадой» со стороны беспризорной старушки. Во всяком случае, когда он опять перевел взгляд на соседний стол, за ним уже ни грязной посуды, ни, тем более, бабульки совсем не наблюдалось. Счетовод взял свой портфель с документами, встал и, было, направился к выходу, как на глаза ему попался, упавший во время «баталии» на пол и потому полностью забытый своей хозяйкой, бумажный пакет. Природное чувство любопытства пересилило в нем некоторую брезгливость: воровато оглядевшись по сторонам (потом он сам сочинил для себя легенду, что взял пакет лишь для того, чтобы вернуть его законной владелице), Счетовод подобрал, отметив про себя его тяжесть и угловатость, сверток и аккуратненько засунул в портфель. Выйдя на улицу, он выбрал направление движения, которое точно совпадало с полным отсутствием фигуры старушки в пределах видимого горизонта. Любопытство жгло Счетовода, и он едва дождался, пока можно будет усесться на ближайшую бульварную скамейку - развернуть загадочную находку! И когда, почему-то дрожащими от волнения руками, он воплотил свое сиюминутное желанье в жизнь, взору его открылся слегка потемневший от времени, старый, но все еще прекрасный от золотисто-сафьянового переплета, книжный фолиант. И хотя надпись на нем была выполнена - почти столетней давности - загогулинами, смысл ее все равно четко дошел до возбужденного небольшим приключением мозга Счетовода:
«Мысли и рассуждения
незабвенного лорда Многомири Убильяма Аспеда,
а также его недостойных учеников и последователей
об улучшении мирового устройства и придании абсолютного счастья человеческому народонаселению посредством внедрения в повседневный обиход нового,
понятного каждому, универсального математически-синтетического языка.
Введение в предмет и основной курс Аспеданто.
1900 год».
Вернувшись вечером домой в родную деревню, не замечая навалившейся усталости, Счетовод не бухнулся как всегда сразу в постель, а, наскоро перекусив, присел за обшарпанно-письменный стол, зажег настольную лампу и, лихорадочно перелистывая страницы, взахлеб стал приобщаться к мировоззренческо-лингвистическим ценностям дотоле ему неизвестного и потому совершенно таинственного лорда.
И вот что он оттуда почерпнул…
Лорд Аспед, потомок дико-западного аристократического рода, явился на свет уж только для того, чтоб удивлять собою до жутко-головной боли - ну если и не весь мир - то своих ближайших родственников-друзей – так постоянно и наверняка!
К неполным тридцати годам своей непоседливой жизни, он организовал и принял самое деятельное участие в дюжине ненаучно-авантюрных экспедиций за несметно-ненайденными сокровищами, успел повоевать в трех позорно-захватнических и пяти благородно-освободительных войнах, пробушевавших на четырех континентах; а напоследок - ухитрился поднять зловеще-революционный (но не пролетарский!) мятеж, в своей же собственной матери-отчизне, за что и был разжалован «из», а также понижен «во» всех званиях, привилегиях-должностях, которые до сего печального момента носил как единственно-законный наследник могущественно-синекровной фамилии. Вдобавок, строгий, но справедливый королевский трибунал, по горячим следам данно-потерпевшего фиаско восстания, сначала хотел, было, отправить зарвавшегося лорда повисеть «на рею», но, приняв во внимание, так сказать, некоторые смягчающие обстоятельства из его сурово прожитой юности – а лорд, к несчастью, научился слишком рано грамоте и, проявив недюжинные умственные способности, сначала перечитал все тысяча двести томов родительской библиотеки, а затем, продолжив дальнейшее образование, уже в семнадцать от роду лет получил звание «магистра» в лингвистике, химии, математике сразу в трех престижно-мировых университетах - и, сделав на основании этого (ясное ж дело – чисто клинический случай горюшка от ума!) выводы о серьезных нарушениях в « лорд-психике», постановил: последнего «за шею не вешать», а ограничиться в его отношении только гуманно-мягкой мерой пресечения в виде пожизненного заключения, с отбыванием полного, от звонка до гробовой доски, срока в королевско-исправительном замке ужасно строгого режима.
И после бурно неспокойного старта на начальном отрезке – для многих такого стандартно обыденного - жизненного пути, для лорда наступил архизатяжной период состояния чрезмерно-полного покоя и блаженной тюремно-нарной расслабухи с наличием постоянно-обильного вакуума в душе-голове от недостатка сильно-острых мироощущений. То есть, наступил такой жизне-момент, когда человек начинает остро задумываться над смыслом своего незадавшегося бытия и размышлять о подлости причин, безжалостно приведших его к настоящему, длительно-горизонтальному возлежанию на неудобно набитом - к тому же, несвежей - соломой тюремном тюфячке…
Не стоит излишне вдаваться в хитросплетения драматично-печальных «лордовских» воспоминаний-размышлений, а лучше перейти сразу, так сказать, к их «квинтэссенции». Короче, Многомири Аспед пришел к до нельзя неутешительному выводу о том, что все несчастья в мире, у двуногих его обитателей, случаются, в основном, от всеобще-дружного недопонимания разобщенно-межэтнических слов, фраз, мыслей, речей и, на их основании, недостаточно-сконцентрированных идей; в общем, всего того, что является первой производной от главнейшей функции небольшого, но аккуратно вылепленного кусочка мускулов, постоянно находящегося, а также много и напряженно болтающегося в узко-тесном пространстве между верхней и нижней челюстями «хомо-сапиенсного» черепа… Подтверждение своим печальных догадкам он еще раз нашел и в допотопных первоисточниках: в замусоленном до дыр тюремном экземпляре священного писания перечитал и переосмыслил древнюю сказочку о неудачном строительстве гигантской Бабилонской обсерватории - дерзкой попытке, предпринятой когда-то моноязычным, до одури неугомонным народом в тщеславно-глупенькой надежде хоть немного дотянуться до своего Создателя рукой и, может быть, разглядеть под телескопом его отдельно-душещипательные фрагменты. Но, как известно, на отдельные фрагменто-элементы был рассеян сам непочтительный народ, поскольку любящий раз и навсегда установленный миропорядок Господь, в наказание за подобную наглость, навсегда лишил его чудесного дара цельно-единой речи и, с помощью коварного внедрения двунадесяти языков, смешал, разобщил, раздробил весь род людской так, что с той поры последний, по самым многочисленным аспектам совместно-планетного и мирно-военного сосуществования, - ну никак не мог дать себе приличного ладу!
А далее, вывод у лорда созревал сам собой: чтобы раз и навсегда весь этот темный туман в умах-сердцах рассеять, надо всех и каждого на один и тот же язык «посадить». А чтобы очередных дурацко-людских разногласий (по поводу - чье наречие, дескать, лучше) избежать, взять, да и что-нибудь совсем свеженькое, не заляпано-затертое миллионами человеческих десен-губ, изобрести!
Таким вот образом, благороднейший Многомири Убильям Аспед, бывший лорд, а ныне узник своей собственно-запутанной, а также королевски-прямой совести, нашел себе благопристойное занятие на ближайше-скучные полсотни лет; полсотни – потому что ровно в восемьдесят лет он абсолютно тихо-
незаметно, по всем существующим каторжно-политическим и общественно-тюремным меркам, умер-скончался…
Скончался, оставив после себя в назидание духовным наследникам и кровным потомкам огромно-пухлое, в полметра толщиной, чернильно-бумажное произведение: облеченные в многотысячно-строчные, детальнейше-инструкционные, а также скрупулезнейше-математически-синтезированные, отдельно-фонетически-короткие слова и цельно-синтаксически-длиннейшие предложения, - иначе говоря, словарь совершенно нового, доселе никому неизвестного, всемирно-общечеловеческого языка: «АСПЕДАНТО»!
Расчет почившего лорда, в принципе, оказался верен. Еще через полсотни лет, во время одной из дико-западных, беспринципно-буржуазных революций, тюремный замок разрушили дотла и любопытствующие горожане нашли в его дымящихся руинах, порядком заплесневевший там без дела, лорд-Аспедовский «бестселлер»…
Как и у всякого нового дела, у аспеданто появились сторонники и противники, судьи и защитники. Но вскорости сильный шум подле него значительно стих – отвлекли другие насущно-нереволюционные дела. Осталась только маленькая группка сильно уверовавших, так сказать «апостоло-первопроходцев» или - как они себя сами величали – «аспедантов», которые поклялись на толстенном словаре не дать благородному делу зачахнуть; более того, - постоянно-настойчиво вести по своему предмету широко-благотворительную, а также массово-разъяснительную пропаганду среди недальновидно-невоспитанного населения всей непрактично-неустроенной планеты. Плодом их обобщенных сил и стал уникальный тираж книги, так случайно попавшейся в загребущие ручки Счетовода.
Нельзя сказать, чтобы об аспеданто совсем уж не было слышно в ранне-союзные времена – конечно же, нет! Просто тогдашне-режимное руководство, по-своему мудро, посчитало: идеи непонятно-много-страдального лорда ничего такого спортивно-революционного в себе не несут; к тому же, изучение заумно-несуществующего в природе языка – ну явно – отвлекало б физкультурно-развитых трудящихся от здраво-аскетического и темпо-производственного образа жизни; да и вдобавок - портило б их образцово-показательную осанку в итоге напряженно-горбленья так нужных на трудфронте (пока что полноценно-вертикальных) спин над бесполезно-безобщественной книжкой.
В связи с вышеизложенным, все оставшееся от старого режима бумажно-аспедансткое наследие - быстренько «под нож» и в макулатуру спустили; самому «языку» и прочим его спортивно-чуждым производным: «строго-настрого и во веки веков» на территории Сурового Союза ошиваться запретили! Местных же аспедантов, в срочнейшем порядке, рассовали по физкультурно-исправительным лагерям; особо упорствовавших - во имя высшей спортивно-милосердной справедливости - примерно расстреляли…
Но день, когда Счетовод все и тщательно о вышеизложенном разузнал, уже пришелся на времена великой «Перекройки»: новой социально-физкультурной политики, объявленной недавно всплывшей на гребень высшей власти группкой наивно-молодых спортсменов-лидеров и давшей всесоюзному народу большое множество, как будто бы оправданных, но также – и жизнь в дальнейшем показала – совсем уж неоправданных спортивно-идеологических послаблений. Из всяких пыльных закромов вытягивались на свет запрещенные ранее манускрипты, которые после раскрытия своих засаленных обложек и титульных страниц, как джинов из бутылки, катапультировали в окружающую их любознательно-обостренную интеллектуальную среду свои умные и безумные мысли-идеи, а также разнообразного рода, давно уже отдельно позабытые, факты-комментарии. Повсюду открывались кружки по умственному пережевыванию данных реликвий – и, что интересно, никто их не запрещал; наоборот, действия эти властями совершенно поощрялись: главное только, чтобы направленность у них была одна – постоянное усовершенствование нескончаемо-общественного процесса физкультурно-активного воспитания все той же, спортивно-развитой, непобедимо-гармоничной личности…
Промусолив нещадно еще с десяток вечеров нечестно добытую книгу, Счетовод стал считать себя, если и не «сыно-сподвижником» лорда, то, во всяком случае, знатоком-сторонником его языково-бредовых идей. Да и сам язык Счетоводу очень нравился. Ведь в отличие от других, природно взращенных его собратьев (а они прямо-таки соревновались в сложностях своего произношения, доходя до чисто издевательских фонетико-выкрутасов в процессе изречения какого-нибудь несчастного словца!), аспеданто, с помощью дальновидно-сострадательного лорда, полностью обошел подобно-коварные ловушки и стал абсолютно удобовыговариваемым не только для отдельных картаво-щепелявящих личностей, но даже - для махровейших заик! И Счетовод, с просветленным взором и спертым - от радости дыханья - зобом, понял, что прежде холодный горизонт его весьма неясного будущего отныне и навсегда расцвел славными, по-весеннему теплыми красками восхитительно розового цвета.
Еще через пару недель изучения аспеданто, Счетовод почувствовал в себе бурление свежих, первозванно-апостольских сил и приступил к вербовке членов кружка, так необходимых его душе для нового прорыва самоутверждения…
