donbass.org.ua | авторы и тексты | прислать работу | другие ресурсы | гэстбук
СОРОК ДНЕЙ
V.ПЛАТОК НА ЛАВОЧКЕ
(Вторая рукопись отца)
Оказывается, звонили дислоцированные в окрестностях города доблестные воины-ракетчики! Вообще-то, их ракетно-стратегическая часть была из категории «совершенно секретных»: ну, то есть для всего остального мира (но только не для всезнаек-горожан!) - ее будто бы и природе не существовало. На картах же нашего «района полетов» площадь, занимаемая «частью», обозначалась уродливо-темной кляксой, строго конфиденциально именовалась «запретной зоной» и, соответственно, «вышивать» над этой территорией планеристам – под страхом грозно-организационных «выволочек» - категорически воспрещалось. И вот, по словам командира ракетчиков, на вышеобозначенной «тера инкогнито» Эдик Лисицын вместе с пилотируемым им «аппаратом» оказались захваченными – да-да! - в самый настоящий «военный плен»!
Хаджи-Булат с Семякиным, немедленно собравшись, умчались на нелегкие - и даже, как нам в тот момент показалось, далеко не дружественные – переговоры… Все-таки два полковника (даже если один из них и «в запасе») наверняка найдут обще-военный язык; и потому, через пару часов, делегация от аэроклуба прибыла восвояси, привезя с собой живого и невредимого - в качестве совершенно бесплатной добавки и без какого-либо (если не принимать в расчет распитую высокими договаривающимися сторонами бутылочку коньяку) предварительно-материального выкупа, – но абсолютно и донельзя упавшего духом, вновь испеченного «кавказского пленника».
Планер «вызволили» на следующий день, разобрав его на части и погрузив на выделенный – в качестве акта ужасно доброй воли от «принимавшей» стороны! – армейский грузовик. А в тот же день, при чрезвычайно большом скоплении, непременно желающих все и в мельчайших деталях знать, «аэроклубовцев», понурый Эдик откровенно поведал о своих «ракетно-стратегических» приключениях.
По его словам выходило, что он, побывав в этой переделке, чудом остался жив…
Когда после неудачных попыток «сориентироваться» и - на базе этого – рысканий-метаний в разные воздушные стороны, высота полета стала катастрофически уменьшаться, Эдику ничего не оставалось сделать, как выбрать для приземления, единственную на местности, ровную асфальтированную площадку – правда, зачем-то окруженную несколькими рядами колючей проволоки; факт, который, в принципе, жутко его смутил, но отступать уже было некуда. Подлетев ближе, он увидел на площадке какие-то большие, таинственные ангары и, стоящие перед ними, не менее загадочные, полностью обтянутые защитного цвета чехлами, весьма грозного вида машины. А уже «шлепнувшись» и прокатившись положенные до остановки планера метры, прямо посреди атмосферы всеобщей воинской таинственности, спортсмен-планерист Эдуард Лисицын, чуть не попал под автоматный обстрел! Другими словами, впавший в истерику от увиденного, часовой-салага чуть не шлепнул перепуганного на смерть Эдика прямо на месте, - сидящим в кабине «летательного аппарата»…
Нет, ну посудите сами: в каком это уставе караульной службы говорится, как надо действовать стоящему на посту рядовому, если ему, почти в буквальном смысле, на стриженную «под ноль» голову - и, причем совершенно бесшумно - вдруг с неба падает «самолет»?! Вдобавок, ситуацию для часового серьезно усложняло обстоятельство нахождения столба с «тревожной» кнопкой на расстоянии примерно в полусотни метров от «нарушителя». И некоторое время он буквально разрывался надвое между не подлежащим обсуждению требованием устава «побежать-нажать» кнопку вызова начальника караула и по-советски добросовестной боязнью оставить одного – а вдруг улетит? – трясущегося от страха в своей кабине, незваного (а может, и самого что ни на есть «варяжского»!) гостя-Эдика. Можно предположить, что в тот момент часовой вполне серьезно рассматривал альтернативу «укокошивания» нарушителя воздушного пространства вверенно-охраняемой ему территории на месте: ну, чтобы потом, уже с чистой совестью, «побежать» и «нажать». От решительно-автоматных действий «салагу» - в очевидно последний момент - все-таки удержал процесс проникновения (cквозь постоянный туман его забитого чрезмерно строгими наставниками-«дедами» сознания) образа красных звезд, «прилепленных» на крыльях и хвостовом оперении данного, не к месту взявшегося и богом проклятого, «НЛО»…
Что уж там говорить, Эдика в аэроклубе, по итогам злополучного путешествия, подвергли самой серьезной обструкции.
Хаджи-Булат собственноручно наложил на него «епитимью» в виде отстранения от полетов и комплексной пересдачи зачетов по теории аэронавигации - причем, лично ему - начальнику, без всяких дуриков! Фигура Эдика, в порядке экстренного перевоспитания, опять замаячила бессменным «дежурным по старту» и, что еще чаще, - бессловесным придатком жестяного ведра с водой и плохо обструганной деревянной швабры возле стоянки техобслуживания самолетов.
Занеся подвиг «ракетчика»-Эдика навеки в безразмерную «книгу» языкато-аэроклубовского фольклора, записные остряки сначала прилепили к нему звонкое прозвище «диверсант», а потом, немного посоветовавшись, изменили - уже на «китайский шпион». Последнему варианту, очевидно, способствовали трансформируемая, при чрезмерном желании, на китайский лад фамилия Эдика –
«Ли-Си-Цын», - а также не забывшиеся еще отголоски жарких конфликтов-боев с наглецами-китайцами за едва различимый на карте Советского Союза дальневосточно-кургузый островок – но с очень громким именем – «Даманский»…
Прошла неделя-другая, – и опять всемогущие «проценты», а скорей всего, незлобивый нрав добряка-начальника, стали факторами прижизненной реабилитации незадачливого «диверсанта»-Эдика. И после соблюдения всех сопутствующих наказанию авиационных формальностей, «Ли-Си-Цын» вновь был прощен и допущен к полетам. Хотя, на сей раз Хаджи-Булат решил окончательно подстраховаться: при каждом удобном случае, он не отпускал Эдика одного в полет, а «подсаживал» к нему, в инструкторскую кабину планера, кого-нибудь из ребят понадежней, вроде б как «пассажиров»; и мне, в своем роде «крестному отцу» Эдика, миссия «пассажира» отныне доставалась чаще всех.
А тут еще наш милый доктор (и, очевидно, не без «подачи» бдительного начальника), совершенно вопреки своим широко известным демократическим началам, стал к Лисицыну - ну просто до физического отвращения! – придирчив-нетерпим: отныне процедура «предполетного осмотра» применялась к последнему в самом принципиальном и полно-комплексном ее объеме. Само собой, данное «нововведение» явилось для Эдика приличным ударом ниже уровня пояса его лётных брюк: опять пришлось ему «сесть» на свои «успокоительные» таблетки…
Поздоровавшись со всеми и быстренько отшутившись на надоевше-дежурные приколы, я с большим наслаждением плюхаюсь в траву. До общего построения остается пяток минут, и я, целиком и полностью, использую их, чтобы еще раз основательно погрузиться в свое прошлое.
…Встречи на лавочке происходили ежедневно, – и теперь она стала «нашим местом».
Чем больше мы узнавали друг друга, тем смелей становились и набирались первого опыта взросло-интимные ласки… Кругом вовсю буйствовало южное лето; мы с Юлькой ходили загорать на склоны ближних холмов: там всегда можно было найти скрытую от лишних глаз, поросшую мягкой зеленью и душистыми полевыми цветами, замечательно уютную лощинку. За это время я познал сладкий вкус млечно-упругих сосков Юлькиной груди; изведал восхитительно щемящее чувство от прикосновения бархатной кожи - сжатого в моих крепких, но нежных объятиях, трепещущего, как лепесточек ромашки, под жаром дерзких прикосновений и поцелуев - стройного ее тела, прикрытого лишь одним жалким кусочком материи (трусиками купального костюма) и категорически охраняемым хозяйкой от моих «разоблачительных» посягательств: чтобы не дать открыться моим вожделенным взорам самому главному (и настолько ж притягательному и загадочному) девичьему «табу»! Все равно, от наших ласк мы пьянели, дыхание прерывалось; но… но до «этого», из-за Юлькиного решительного отпора, дело не доходило: она - смертельно-панически боялась! А я вот, наоборот, хотел – «этого» - больше всего в жизни. Ну, то есть не вообще, а именно с ней, с моей драгоценной возлюбленной - просто на стенку от безумного желания лез... И «это» постепенно начинало становиться камнем преткновения в наших отношениях, источником мелких, но почти регулярно разыгрывающихся ссор. «Выяснения» обычно происходили по совершенно банальной схемке: «Если ты меня любишь, то… А если не любишь, то…» - ну и так далее, и тому подобное…
Кончилось дело тем, что мы с ней, на какое-то время, почти что вдрызг, разругались - даже перестали встречаться: благо повод такой нашелся - в виде моего отпуска. И, с родителями и младшим братом, злой как черт, укатил я отдыхать на Черное море… Ну, конечно, на третий день отпуска я окончательно без Юльки извелся, осознал все свои дурацкие ошибки, и уже мечтал только об одном: побыстрей вернуться, выпросить у нее прощения; и чтобы потом она, в ответ, страстно меня обняла и нежно очень поцеловала...
В первый же день по выходу на работу, я побежал вызывать Юльку из ее отдела. Но не успел открыть рот, чтобы произнести заблаговременно подготовленную извинительную тираду, как она, взяв мою руку, сама тихо и ласково сказала: «Знаешь, прости меня, а? Такая я глупая, и так по тебе скучала! Увидимся вечером на нашем месте – ладно?».
А вечером, когда мы совсем задохнулись от - накопившейся в нас за нестерпимо долгий отпуск и окончательно замучившей своей бесплодной нереализованностью - лавины страстных поцелуев, Юлька вдруг мне на ухо прошептала: «Я хочу стать твоей… совсем… Ну, понимаешь? Люблю тебя, и все время – просто страшно! - боюсь тебя потерять…»
На следующий день мы отправились «на природу». Ночь перед тем я практически не сомкнул глаз: все время грезил предстоящим событием. То воображал себя на седьмом небе от счастья, то зарывался в подушку от страха: а вдруг у меня что-нибудь «застопорится», и я – о, ужас! - навсегда опозорюсь в глазах своей несравненно-любимой… Вот такой, донельзя взвинченный, я прибыл на встречу с Юлькой. По всему ощущалось, что и она провела ночь не лучше меня. Всю дорогу мы странно молчали; вероятно, каждый из нас пребывал в напряженном ожидании неизбежного…
Наконец, подобрав подходящее место, я постелил на уже начинавшую чахнуть траву принесенный из дому коврик, и Юлька, поджав под себя ноги, присела на него. Было прохладно, и раздеваться «совсем» мы не отважились. Склонившись над Юлькой, я посмотрел ей в глаза и увидел, наглядно отраженные в них, нерешительность и сомнение. В свою очередь, словно уловив в моем взгляде не прозвучавший вслух вопрос, она робко и с затаенной надеждой прошептала: «Ой, я боюсь…»
Тут во мне взыграло извечно мужское, ретивое, а может быть, просто нашло выход скопившееся в многовольтный разряд напряжение. И поэтому, твердокаменным голосом, прямо Юльке в лицо, я отчетливо произнес: «Либо «это» будет у нас сейчас, либо - никогда!»
После моих слов Юлька тихонечко и как-то обречено заплакала… Но плакала недолго. Закрыв глаза, покорно опустилась на спину, и сама стянула с себя шелковые трусики. Я сразу приник к ней, обнял, торопливо осыпал поцелуями, и, неумело проникая, сильным рывком дернулся. Юлька, со всхлипом, очень жалобно вскрикнула, и резко оттолкнула меня от своего напряженного тела. Потом она привстала на колено и, с неподдельным ужасом, взглянула на низ своего живота… Исполненный жалостью и стыдом от содеянного – особенно, за причиненную Юльке боль, - я тупо туда же уставился: увиденное там поразило меня. Из-под задравшегося подола юбки, на внутреннюю часть Юлькиного бедра медленно стекали крупные красные капли. Они стекали все чаще, чаще и, собравшись в тоненький ручеек, медленно падали на траву. Юлька - отчаянно, в голос, зарыдала! Я же, вытащив из кармана платок, стал немедленно вытирать «ручеек», суетливо пытаясь избавиться от его следов. За жалкие секунды, платок – весь без остатка! - пропитался Юлькиной кровью. Тогда, стащив с себя майку, я разорвал ее на части, и попытался использовать их. Но первый шок у Юльки, кажется, прошел,- она собой немного овладела. Выхватив у меня из рук остатки майки, она повернулась спиной, отошла чуть в сторону и принялась сама приводить себя в порядок… Я, совершенно машинально, скомкал рукой окровавленный платок и, также машинально, сунул его в карман. Через ставшее для меня бесконечным время, Юлька повернулась ко мне: лицо было бледным, но слезы почти высохли. Надо было идти… Я торопливо запихнул в пакет коврик, совершенно автоматически отметив, что кровь на него не попала. А что делать дальше я не знал, стоял тупо уставившись в землю… Но Юлька сама взяла меня за руку и сказала: «Пойдем…» Горячая волна жалости и любви захлестнула все мое существо, и я, было, попытался сказать что-то нежное, утешительное, но она положив пальчики на мои губы, - непонятно зачем – кругом ведь не было ни души - прошептала: «Молчи!»
Вот так молча мы и возвращались домой… Но сама Юлька как-то странно вела себя: то, как будто впервые, внимательно смотрела на окружающий нас пейзаж, то поднимала глаза вверх, словно что-то хотела найти – для нее одной очень важное - в бездонных просторах синего неба… Потом я уже понял, что в тот момент она пыталась, скорей всего, разобраться в своем новом восприятии досель безмятежного девичьего мира; разобраться, что ж так резко изменилось в нем; изменилось - после того, как она стала женщиной… Так же не проронив слова, и таким же изучающем взглядом посмотрела Юлька мне в глаза у подъезда своей пятиэтажки, и, не дав на прощание к себе прикоснуться, медленно ушла вверх по пролету лестницы…
Дома я достал окровавленный платок и перепрятал в надежный тайник. Ночью - практически не сомкнул глаз: все размышлял о случившемся. А под утро - окончательно и бесповоротно решил, что больше никогда не причиню подобного зла ни одной девушке в мире; а Юльку, даже если она меня, дурака, совсем безжалостно бросит, все равно буду любить до конца своей непутевой жизни и ни на ком другом – ни за что - не женюсь!
На работе мы пару дней избегали друг друга, а потом Юлька сама вызвала меня из отдела. Выглядела она при этом очень спокойно и – даже! – слегка надменно-величаво.
«Считай, что ничего серьезного не произошло, ты мне - нисколечко не обязан, - с оттенком пафоса в голосе произнесла Юлька. - Во мне ничегошеньки не изменилось, и… и я тебя по-прежнему люблю!»
Я тут же обалдел от счастья и - сходу забыл о всех своих праведно-ночных решениях, поскольку захотел обладать предметом обожания еще с большей физической силой. Но, правда, некоторое время мы обходили в разговорах скользкую тему «на природе» случившегося; хотя, как-то по-новому ощущали свои грешные объятия с поцелуями…
К «старту», не спеша, начинает подтягиваться руководство. Туда же направляемся и мы: впереди, резво - курсанты-первогодки; чуть сзади, тяжеловато, очевидно обремененные грузом спортивных достижений, бредут планеристы-«разрядники». Но вот все собрались и построились…
По данно-торжественному случаю, Хаджи-Булат выслушивает, отданный небрежной скороговоркой, рапорт Семякина. И, поприветствовав наш немногочисленный отряд, начальник, как император Наполеон (тоже ростом не вышел!) перед Бородинским сражением, обходит стоящий – почти что навытяжку! – «народ», раздавая по ходу свои обычные распоряжения на такой же обычный лётный день: «Ты и ты - на разбивку «старта», ты – пойдешь на «хронометраж», ты - дежурным по «старту»; а ты – сегодня в полном распоряжении механика…»
А вот и моя очередь. «Слетаешь на разведку погоды! - говорит начальник. - На «ноль-втором!»
Что ж, классно - нормальный «нарядик»! К счастью, начальнику сегодня не надо зачитывать нудных приказов по ДОСААФ, и построение быстренько заканчивается. «Народ» - немедля рассыпается кто куда, в соответствии с только что полученными заданиями…
Навестив милейшего «эскулапа» и прихватив по дороге из хранилища парашют, я иду к пришвартованному «ноль-второму». Воплощение крылатой фантазии чешских приятелей-друзей (а может, и не таких уж друзей, если получше вспомнить нашумевший «шестьдесят восьмой»), получивший известное планеристам имя «Бланик», он, очертаниями блестящего тела, вызывает во мне – ставшей вполне привычным – образ «Большой рыбы». Да, да, - вот всякий раз, как вижу, планер, сразу вспоминаю книжку Хемингуэя «Старик и море».
Но сейчас мой планер, скорее как Прометей, прицеплен к матушке-земле стальными «оковами» - прочными тросиками, которые, с верхней стороны, «прищелкнуты» карабинами к швартовочным кольцам хвоста и крыльев, а с нижней – к большим металлическим «штопорам», надежно ввинченным в почву. Элероны планера, рули высоты и поворота, - все перехвачены струбцинами, на которых, маленькими треугольниками, висят красные «сигнальные» флажки; ручки управления в обеих кабинах прочно «заклинены» с помощью особых устройств; а «нос» (или «кок»)- обтянут плотным брезентовым чехлом, покрывающим собой прозрачно-плексигласовое «остекление». Чехол - по форме шнуровки - напоминает музейные корсеты дам из девятнадцатого столетия – да и возни с ним всегда, наверняка, столько же! Нос планера венчает маленькая изогнутая алюминиевая трубочка ПВД (в полете она «ловит» и направляет к приборам «прямой ток» воздушного давления); на ней тоже сидит чехольчик, только совсем маленький, склеенный из кусочка виниловой пластмассы…
Вдвоем с дежурным мы высвобождаем «ноль-второй» из-под «сбруи» и, хвостом вперед, выкатываем на «старт», где «выставляем» планер по направлению взлета, опустив его на левое крыло.
Вообще-то, в отличие от самолета, шасси у планера состоит всего-навсего из одного колеса, и поэтому взлет-посадка на нем происходят немного замысловато. В нормальных условиях аэродрома, как только получено разрешение на взлет, «сопровождающий» одной рукой приподнимает крыло планера в стартовую позицию. Как только «поезд» трогается с места, «сопровождающий» несколько шагов бежит вместе с планером, поддерживая за крыло, а затем - отпускает на вольную волю. Времени пробега «сопровождающего» достаточно, чтобы широкие крылья планера обрели подъемную силу, а дальше в дело вступает уже пилот: как циркач-эквилибрист, он с помощью элеронов и руля поворота «балансирует» машину, не давая ей крениться, пока связанная буксировочным фалом «аэросцепка» не оторвется от земли. Также и после посадки: только планер коснется летного поля, надо живо «работать» и ручкой управления, и педалями, чтобы потом, когда планер вот-вот остановится, самому без посторонней помощи, плавно его накренив, осторожно положить крылом на землю…
Итак, мы на старте. Короткий предполетный осмотр машины, запись в бортовом журнале. Вогнав в щелкнувший замок металлические «языки» лямок спасательного парашюта, включаю - расположенные в отсеке за креслом инструктора - барограф, радиостанцию и, через борт, втискиваюсь в кабину. Поудобней укладываю свой «горб» парашюта в парусиновой спинке пилотского кресла; привычно щелкаю замком - теперь уже «привязных»-предохранительных ремней (совсем архаичный термин, доставшийся нам в наследство от времен, когда летчики на «этажерках» по-настоящему в них привязывались), - просовываю ступни ног под пластмассовые скобы педалей и – нежно, но крепко - берусь за резиновый «гофр», венчающий ручку управления. Самолет-буксировщик, выдавливая в высокой траве три параллельных колеи и волоча за собой извивающийся фал, осторожно выруливает на старт и занимает позицию чуть впереди планера; сейчас за его штурвалом сидит наш командир звена - Семякин.
Выдвигаю вперед до упора маленький рычажок триммера (это надо обязательно сделать, чтобы во время буксировки планер не лез постоянно вверх), а затем, уже с помощью другой ручки, выпускаю на волю закрылки.
Планер еще покоится на крыле, но «сопровождающий» ухватился за конец буксировочного фала и с торчащими дыбом - от разогнанного винтом самолета воздуха, – явно требующими стрижки рыжими волосами, быстро тащит его сюда. Вот он уже над капотом, и я тяну на себя красную ручку буксировочного замка. Кольцо фала загнано в замок, хлопок ладони «сопровождающего» по «носу», - на что планер немедленно отвечает гулким звуком опустошенной консервной банки. Ручка прицепного устройства отпущена - и замок щелчком сообщает мне, что мощными челюстями намертво соединил планер с самолетом. Подергав фал и окончательно убедившись, что у нашей «сцепки» все в порядке, «сопровождающий» перемещается к левому крылу. Придав нам горизонтальное положение, он поднимает вверх руку; подчиняясь сигналу, самолет осторожно выруливает «змейкой», выбирая слабину фала. Закрыв колпак «фонаря», я будто отсекаю внешний мир и резче ощущаю замкнутость пространства пилотской кабины: теперь мы с планером – одни на один…
Воздушный вихрь, срываясь с винта, пытается раскачивать планер, но наш «сопровождающий» держится как влитой, и не дает тому заваливаться на бок. Вот фал приподнялся из травы и вытянулся в длинную, слегка подрагивающую, струну. Беру микрофон и, нажав его кнопку, сообщаю руководителю полетов: «Ноль-второй». К взлету готов!». Из динамика слышны переговоры Семякина с Хаджи-Булатом; «добро» получено, и мотор «Яка» ревет максимальными оборотами. Несколько секунд Семякин удерживает «Яшку» тормозами, и отраженный от земли поток воздуха чувствительно потряхивает его машину. Сейчас «Як», своим силуэтом, напоминает норовящего встать на дыбы сказочного конька-горбунка. Еще мгновение, тормоза отпущены, - и самолет начинает разбег, увлекая за собой и мой планер. Теперь я – одно сплошное сосредоточие: надо удержать «аппарат» в равновесии и не допустить резкого взмыва вверх. «Сопровождающий», выпустив из руки крыло, уже остался позади; планер несколько раз подпрыгивает, а затем плавно отрывается от земли и, послушный моим движеньям, зависает на полуметровой высоте…
Справа дует ветерок, и меня немного несет в сторону, но легким скольжением я «парирую» «снос» и захожу самолету точнехонько в хвост. А вот и сам «Яшка», сделав последний прыжок по полю аэродрома, тоже уходит вверх от земли и начинает энергично набирать высоту. Зеленое поле медленно плывет вниз, и самолет, плавно накренившись, выполняет в левый разворот, - я самым внимательным образом дублирую его действия. Сейчас мы, как сиамские близнецы, связанные пятидесятиметровой «пуповиной», синхронно выписываем плавную дугу, именуемую в авиации «первым разворотом».
Мощная «струя» от винта «Яшки», потряхивает планер, и мне все время приходится энергично работать рулями, чтобы удержать его в фиксированном положении. Из планеристов, вообще, должны получаться отличные «ястребки»: привычка «висеть на хвосте» чужого самолета въедается в них прочно и навсегда.
В кабине слышны приглушенный шум от натужно воющего двигателя «Яка» и низкое посвистывание воздуха, обтекающего планерный фюзеляж. И, сопровождаемая этой «песнью», наша сцепка, сделав круг над аэродромом, берет курс на облака…
Я смотрю на указатель высоты - восемьсот метров.
Вид довольно хилых облачков не вызывает у меня энтузиазма: «погода» рассыпается на глазах.
Нас легонько кидает вверх, и Семякин тут же выполняет правый разворот. Он тоже засек вертикальный поток и теперь надо точно попасть в его центр. Я знаю, что сейчас последует, и готовлюсь к «отцепке»: внимательно слежу за маневром самолета, берусь за красную ручку «замка». Еще один скачок вверх! Семякин резко перекладывает самолет с крыла на крыло, и в рации раздается его искаженная эфирными помехами команда: «Ноль-второй! Отцепляйся!».
Теперь, немедля, «замок» – на себя: фал, скручиваясь в спираль, «убегает» от носа планера, а вместе с ним, с разворотом, исчезает из поля зрения и самолет...
Тут уж действия мои носят строго отработанный характер: рычажок триммера - подтянут, левая педаль - вперед, ручка управления - тоже влево и, через секунду, по диагонали - на себя. Зарывшийся, было, со свистом вниз нос планера медленно выравнивается, горизонт с левого крыла задирается вверх, и вся машина, качнувшись, переходит в плавную «спираль». Теперь внимание переключается на другую «схему», и взгляд скользит по новой - протоптанной многими полетами - дорожке: капот - горизонт - скорость – высота - «шарик» - вариометр. Другими словами, надо ухитряться, быстрым взором окинуть и, также быстро, визуально оценить величину наклона продольной оси планера относительно поверхности земли (чтобы не потерять полетную скорость), просмотреть цифровые показатели указателей скорости и высоты; стрелка вариометра – подскажет скорость подъема машины вверх (или силу термального потока); а «шарик» – это просто указатель «крена, поворота и скольжения». Сделанный наподобие плотницкого «уровня», он содержит запаянный в стеклянной трубочке с жидкостью и подкрашенный шарик, который центробежно-центростремительные силы уносят то в одну, то в другую сторону от нарисованной «метки», показывая пилоту, куда те самые силы сносят во время выполняемого разворота машину. Если ты правильно (или, как говорят в авиации, «координировано») выполняешь разворот, то «шарик», как вкопанный, застывает возле центральной метки.
Вообще-то, правильная координация движений у летчика во многом сродни и также важна, как и у спортсменов «наземных» видов спорта: гимнастов, велосипедистов, фигуристов, наконец… Пилоту, как говорится, «всю дорогу» приходится интенсивно работать и руками, и ногами. Причем движения данных конечностей, по определению самих авиаторов, должны быть чрезвычайно «соразмерны». Когда делаешь «спираль», нельзя «дать», как говорится, «больше ручки» или «больше ножки»: неумолимые законы механики сразу заставят планер скользить, под углом крена, вверх, либо – «сыпаться» вниз: в любом случае, он выскочит из центра восходящего потока, теряя при этом максимально-вертикальную скорость. И потому, в процессе обучения, приходится очень много времени проводить в пилотажной зоне, отрабатывая бесчисленное множество левых и правых спиралей.
Интересно, что наш Семякин называет планеризм «спортом аристократов». Конечно, командир звена и сам большой оригинал (вспомнить, хотя бы, о саксофоне!); речь его изобилует неисчерпаемым запасом (и на все случаи жизни!) вычурно-авиационных аксиом, правил и, постоянно употребляемых им, терминов (к примеру, планер он именует не иначе как «аппарат»). Хотя, насчет «спорта аристократов», я с ним, в определенной мере, согласен. Да, в отличие от пилотов поршневых самолетов, нас не трясет мелкой дрожью вибрация работающего мотора, не травит в кабине выхлопами отработанного бензина, а барабанные перепонки не устают от нудного гула двигателя; в полете, мы ощущаем свежий аромат высоты и слышим только пенье ласкового ветерка, неспешно шуршащего по крыльям машины.
Но, с другой стороны, отсутствие двигателя делает планер и больше уязвимым. Приходится все строго рассчитывать и делать только с одной попытки, - особенно, посадку: такой роскоши, как «дать по газам» и «уйти на второй круг», себе мы позволить не можем!
А еще бесконечные спирали, в натуре, физически изматывают планериста во время многочасового парения. И напряженная работа внимания во время полета для нас – самое настоящее благо. Она отвлекает от неминуемого перехода в такое состояние, что в народе, со всей неприкрыто-сермяжной правдой, кличут одним хорошо известным словечком: «укачало!».
А с данной точки зрения, самое большое испытание – летать в процессе парения «пассажиром».
Порой, во время таких полетов, приходится - со всеми прямо «вытекающими» отсюда последствиями! - горько сожалеть, что планер - не комфортабельный воздушный лайнер, в проходах которого вовсю порхают длинноногие стюардессы, немедленно предлагая отдельно-многострадальным представителям «пешеходной расы» первую неотложную помощь в виде – совершенно бесплатной! - раздачи непромокаемо-гигиенических пакетов. Вот когда у нас случается подобный казус, то «виновник торжества» - надолго становится аэроклубовской «притчей во языцах»; и, кроме того, сам процесс «очищения» экологически загрязненной кабины превращается в настоящий миниспектакль, в котором он - главное действующее лицо, а милые собратья по крылу - благодарно-неблагодарно сочувствующие зрители…
Время от времени, рискуя свернуть шею, я озираюсь по сторонам, почти на 360 градусов – «наблюдаю воздушное пространство». Ничего не попишешь: таковы уж правила, - хотя в воздухе над аэродромом я совершенно один.
Да, ясно, как божий день - парения сегодня не получится… Стрелка вариометра то подходит к цифре «полметра в секунду», то совсем падает к «нулю». Определенно, «погода» сегодня мне вовсе не нравится…
