donbass.org.ua | авторы и тексты | прислать работу | другие ресурсы | гэстбук
СОРОК ДНЕЙ
V.ПЛАТОК НА ЛАВОЧКЕ
(Вторая рукопись отца)
После ссоры в горах, на протяжении, как мне казалось, долгого, просто бесконечного времени, все вокруг происходило как бы в густом тумане, – тумане сильной душевной боли и полного, до одури, отчаяния. Я откровенно утратил вкус к жизни и принялся интенсивно «чудить». Родители стали даже за меня опасаться: особенно после того, как я первый раз в жизни - до абсолютных чертиков! - напился в самой дрянной «забегаловке».
По возвращению домой (а шел я, что называется, «на автопилоте»), мне стало жутко плохо; бедный отец промучился со мной всю ночь напролет, - выслушивая почти нескончаемый поток слезных рыданий по поводу разнесчастно-юной судьбы, а в промежутках между ними - с помощью эмалированного тазика, отлавливая над пушистым ковром (в туалет я не смог доплестись из-за вялого состояния полной своей «горизонтальности») то, что со страшной силой «извергал» из глубоких недр мой отравленный любовным ядом (и, в первую очередь, тремя – натощак выпитыми – стаканами водки!) организм… При виде почти бездыханного тела старшего сына, отец прилично струхнул – и на какое-то время засомневался: не вызвать ли домой «неотложку»? Но потом – превеликими заботами его – мне, в конце концов, полегчало… А утром, когда я, отоспавшись, окончательно пришел в себя – и ожидал от отца сокрушительную головомойку, он не только не всыпал мне по первое число, а предложил себя в роли дипломатического посланника: переговорить с Юлькой! Но с гордостью, достойной римских патрициев, я категорически отверг его предложение…
Более того, в тот же день, когда чуть позже отец и мать отправились по делам в город, а младший брат завеялся гулять с ватагой таких же сопливых пацанов, я, как Христос на Голгофу, отправился в комнату родителей. Там, с помощью маминой шпильки, вскрыл отцовский письменный стол и извлек оттуда охотничий патрон; положив на ладонь, пару раз качнул его – будто взвешивая. Патрон оказался тяжелым: естественно, в отличие от легких вишневых косточек барона Мюнхгаузена, в нем «сидели» полновесные градины «волчьей» картечи…
Как лунатик во сне, осторожно снял со стены отцовское ружье, - «разломил» пополам и воткнул патрон в ствол… Затем в мрачной тишине пустого дома раздался бьющий по нервам щелчок: большим пальцем правой руки взвел я резной курок; затем, развернув ружье от себя прикладом, вцепился зубами в дуло и потянул руку к «скобе» - проверить, достаю ли до спускового крючка: да, все было в полном порядке…
Ощущая воткнувшийся в язык привкус и холод вороненого металла, я «на прощанье», скорей рефлекторно, пробежал глазами по стенам комнаты. Взгляд мой наткнулся на фотопортрет отца с мамой, «снявшихся» на память - в свои молодые послевоенные годы. Мама, как всегда, привычно, на виденном мною бесконечное множество раз портрете, счастливо улыбалась… Но сейчас, под моим углом зрения, улыбка ее в корне была другой – иронической; а обычно добрые глаза, казалось, излучали с фотографии немой, но очень строгий вопрос: «Ты что же, сынок - совсем? Того?» Еще немного, - и она, оттуда, многозначительно покрутит пальцем у виска!
Затянувшиеся мгновения раздумий под родительским портретом, вероятно и подспудно, запустили во мне оставшиеся резервы инстинкта самосохранения… Или, может, сыграл свою роль извечный, хоть и тщательно скрываемый от посторонних, мужской «нарциссизм»: ну, действительно - кому ж охота, под печальными взорами «провожающих», лежать в гробу с неаккуратно снесенной половинкой черепа (пусть даже если это - «постфактум», и тебя, как бывшечеловеческую особь, казалось бы, совсем не касается)? Но, скорей всего, главный довод для принятия мною решения - все же продолжить никчемную жизнь - заключался в другом, в тайной, в глубине души сокрытой, надежде: ведь когда-нибудь, через много и много лет, я, возможно, смогу помириться с ней!
Методично, отчего-то стараясь все делать тихо, я освободился от орудий несостоявшегося «самодушегубства», аккуратно развесил и разложил их по своим местам…
Со времен поездки, мы с Юлькой старались не попадаться друг другу на глаза. История с пощечиной, естественно, обросла в институте слухами, но административно-общественных «выводов» не поимела.
У «заочников» началась сессия, я отправился в учебный отпуск.
Сам тернистый процесс «переваривания» гранита науки хоть немножко, но все-таки отвлекал… Правда, как-то раз возвращаясь вечером, после экзамена, на центральной аллее города я наткнулся на свою бывшую компанию. Практически, она гуляла во все том же составе, только теперь мое законное место рядом с Юлькой занимал – естественно! - Генка… Во всяком случае, именно этот «предмет» держала она в данный момент под руку. Наткнувшись на мой неприветливый взгляд, Юлька, как испуганная школьница, отдернула руку и, скорей всего, инстинктивно, кивнула. На ее кивок, с чрезвычайно холодным выражением лица, я никак не отреагировал.
Лето заканчивалось... Я успешно сдал сессию; написав заявление, перевелся в «дневники»; рассчитался с работы. По немногочисленным слухам от бывших сослуживцев выходило, что Юлька с Генкой сдали вступительные экзамены в московский вуз, и к первому сентября должны были туда поехать. С первыми, жутко донимавшими приступами отчаяния, мне удалось кое-как справиться, - хотя Юльку я по-прежнему любил и сильно по ней скучал. Время от времени на меня что-то «накатывало»: словно какой-то, туго набитый ватой, человечек в груди брал мое бедное сердце в мягкие, но отменно бесцеремонные ладошки и сжимал его, подкидывал, мял, вызывая удивительно щемящее чувство беспросветного одиночества и тоски. Мне казалось, что встреть я Юльку, с глазу на глаз, то нашел бы в себе еще несказанные, очень важные для нее слова, которые силой искренности и страсти, смогли бы преодолеть чувство ненависти ко мне, вернуть утраченную – из-за чудовищной моей глупости - любовь; жаль, но встречи такой пока не случалось.
И все же, злодейка-судьба подготовила и устроила наш последний – на будущие долгих четыре года, - и решительно «урегулировавший» отношения разговор…
Столкнулись мы неожиданно днем, опять же в центре города и, впервые после размолвки, также неожиданно друг для друга, поздоровались. В какую-то минутку показалось, что Юлька была мне даже рада. Мы разговорились. Она собиралась навестить приболевшую тетку и шла к автобусной остановке, - я вызвался «проводить»…
По пути мы говорили о пустопорожних, ничего не значащих вещах; говорили осторожно, боясь наткнуться в разговоре на что-то болезненное - для обоих нас - обидное…
Остановка появилась из-за поворота, - и в глаза бросилась неожиданно большая толпа. Здесь только что случилась авария: большой грузовик сзади, на скорости, протаранил «двадцатьчетверку», такси. Пассажиры «Волги» погибли, и «гаишники» до сих пор не смогли извлечь их тела из приплюснутой, искореженной всмятку кабины.
Сквозь толпу хорошо просматривалась только задняя, оторванная, дверца: она лежала на асфальте, покрывая собой груду мелко раздробленного стекла. С тихим ужасом я увидел, что на дверце, большой темной лужей, собралась и как будто дымилась настоящая - не «киношная» - кровь!
Щадя Юлькины нервы, я попытался загородить собой кошмарную сцену. Но, к изумлению, приподнявшись на цыпочки, заглядывая поочередно то через левое, то через правое мое плечо, она старалась внимательно разглядеть происходящее; и меня, как гром среди ясного неба, неприятно поразило (да что там – резануло по сердцу!) загоревшееся в ее глазах любопытство…
Подходил автобус. Отчетливо понимая - впереди маячит долгая разлука, я все-таки не нашел ничего лучшего, как выдавить из себя: «Юля, милая… я очень… очень тебя люблю… Может быть, когда-нибудь… ты простишь меня ?.. И у нас снова все будет… по-прежнему?». Но Юлька, также поглядывая на разбитую «Волгу», всем своим видом демонстрируя, как спешит, упрямо качнула головой и, почти заученной скороговоркой, произнесла: «Нет, нет, между нами все кончено! И уже - никогда - ничего - не будет! Прощай!»
Автобус, поскрипывая тормозами, с трудом обогнул место аварии и, проехав чуть дальше, остановился. Толпа ринулась следом - занимать места; Юлька, на моих глазах, бесследно в ней растворилась. Отрешенно проводив автобус взглядом, я медленно побрел в направлении к дому.
Странная штука эта ненависть…
Такая же странная, как и сама человеческая натура. Вот, вроде бы только вчера, любил ты милого человека, боготворил, возносил ему хвалу, желал исключительно счастья, от всей души готов был отдать за него - без малюсенького остатка - самое свое дорогое – жизнь, как вот нынче – уже кипишь, задыхаешься в огне своей лютой к нему ненависти, и вполне готов «забрать» у того же самого человека уже его жизнь, но не абстрактно, а очень-очень конкретно: растерзать, задушить, застрелить, зарезать - ну, что там еще, в богатом арсенале убийств, имеется!
Наверное, в раскидистом древе человеческих чувств любовь и ненависть, так плотно сплелись ветвями потому, что произрастают из одного мощного корня: необычайных по силе с эмоций; только цвет у «веточек» разный, противоположно-контрастный: белый и черный. Иногда, особенно во время полной близости мужчины и женщины, краски эти, смешиваясь, приобретают в палитре ощущений невероятные оттенки: говорят, что порой мужчина испытывает такой же дикий восторг, как солдат, вонзающий штык винтовки прямо в сердце врага…
Какие уж там черно-белые контрасты сработали в моей душе, – не знаю; знаю только одно: времени, потраченного на дорогу, ровно хватило на то, чтобы во мне все перевернулось с ног на голову. То есть вернулся домой я уже совершенно другим человеком: отчаянная любовь к Юльке превратилась в стойкую же к ней ненависть; и я уже сам – раз и навсегда! – решил: между нами все кончено, и больше – ни видеть, ни слышать Юлька – я не хочу!
После этого, я сразу почувствовал облегчение: будто взвод пехотинцев разом спрыгнул долой с напряженных, усталых плеч!..
Если и существует в «мире подлунном» рассказы «очевидцев» о якобы виденном воскрешении человека, то, скорей всего, все они, к тому описываемому фантастическому моменту, сами уже пережили, каждый по-своему, неразделенную, несчастную любовь: ведь когда в человеке умирает это чувство - кажется, вместе с ним умирает и его влюбленная душа. Но воля к жизни - неистребима… Вот уже и отпели, похоронили и даже справили «тризну» по несчастной любви вкупе с разделившими ее участь душами, но прошло целительное время, и после жестокой бури страданий, огнедышащим ветром пустыни испепелившей все вокруг, начинается процесс рождения новой души, нового человека. Как ребенок, только что появившийся из чрева матери, постепенно среди хаоса теней от обломков прежних чувств, начинает различать он свет и краски окружающего мира, заново учится делать первые «шаги»: чувствовать и ощущать красоту, очарование, полноту мчащейся вперед жизни, - только отныне уже без нее, той самой – «единственной»…
Как ни странно, но моя собственная жизнь потихоньку входила в нормальную колею. Учеба на дневном отделении, новые знакомства, друзья и - особенно, занятия в аэроклубе наконец-то привели меня в чувство. Факт, что мне, исключительно силой воли, удалось побороть свои любовные проблемы, даже льстил моему самолюбию. Но последствия той любви все равно ощущались, и конкретно - в отношении к прекрасному полу. Хоть и бытует распространенное мнение: «лучшее лекарство от любви - новая любовь» - к упомянутому медицинскому средству я не прибегал. Уж очень пошлым оно мне казалось… Конечно, к девчонкам тянуло, но длительных, серьезных отношений не получалось, - не говоря уже о любви. Просто все было так непохоже на то, что было у нас с Юлькой – и духовно, и физически. А еще, может быть, в глубине души, невидимкою затаился страх повторения личной «трагедии»; или сами девушки, несмотря на всю «теплоту» отношений, как-то образом улавливали во мне холодок некой замкнутости, отчужденности, что ли, и от этого - разочаровывались…
Временами, я по старой привычке заходил на прежнюю работу, но разговоров с сослуживцами о Юльке категорически избегал. За четыре года только один раз, случайно, я увидел ее в кино, сидящей несколькими рядами впереди. Юлька стала «блондинкой», еще больше от этого похорошев: чувствовался в ней эдакий шик «столичной» студентки. Естественно, на соседнем с ней кресле покоилось тщедушное тело «капитана» Генки. Я стойко перенес укол в сердце: понимал, что он выбран Юлькой в качестве хоть и плохонькой, но, весьма кстати оказавшейся под рукой, «микстуры от любви»: другими словами - в качестве «утешителя».
Странная фигура этот самый «утешитель»…
Не имея сил выиграть в честном бою, он, как мелкий хищник, выжидая, кружит возле любовной пары, оставаясь до времени в серой тени, от души прикидываясь славным и верным другом. Но как только случится «разрыв», который женщины в силу нежного характера переживают гораздо острее, так вот он, тут как тут - одним прыжком впивается в ослабевшее, беззащитное существо… И сытной «трапезой» в его ничтожном пиру – еще теплящиеся «остатки» чувств от прежней любви, неодолимая в тот момент тяга, вдруг ощутившей полное одиночество женщины, к заботе, ласке и жалости…
Единственно материализованным воспоминанием о нашей грустной любви для меня оставался тот самый «бурый» платок; как-то не поднялась рука его уничтожить, - я так и хранил его в тайничке. Возможно, это и смахивало на извращенческий «фетишизм», но к презренному роду представителей данной категории мужчин я себя нисколько не причислял.
И, скорей всего, обретенный мною покой и дальше бы находился в состоянии относительно устойчивого равновесия, если б… если б его не раскачало Юлькино письмо! Ее почерк, ее слова… сам листик бумаги, сохранивший аромат от прикосновений Юлькиных рук, - всё подействовало на меня одним магическим заклинанием; вдруг, как волшебный ключик, открыло глубоко-глубоко спрятанный в душе ларчик, а из него, как чертик из старинной табакерки, выпрыгнуло то, что я тайно хранил в себе… Выпрыгнуло, чтобы сотрясти, испугать вновь проснувшейся свежестью (как казалось мне - бесполезных, навсегда утраченных) чувств!..
Отработанный в сотнях полетов рефлекс отмечает смену обстановки. Стряхнув пелену воспоминаний, вернувшись в небесную явь, вижу: высота «тысяча восемьсот» - мы нагнали самолет, и буксировочный фал «провис», ослабив требуемое натяжение; Эдик же - спокоен как «танк» и никак на это не реагирует.
Слова подсказки уже готовы слететь с губ, как вдруг, ни с того ни с сего, с нами происходит неожиданное: «Яшка», словно подброшенный гигантским щелчком циклопа, подскакивает стремительно вверх, на секунду исчезая из поля зрения; а потом, мощный удар снизу, швыряет туда же и планер! Следующий скачок – только теперь «буксировщик», как противоположная сторона больших качелей, проваливается к земле! В этом случае (наверное, со стороны гор, как это бывает очень редко, при совершенно ясном небе занесло «турбулентное возмущение») по инструкции нам следует немедленно отцепиться, и Лариса, поглощенная сейчас борьбой с самолётом, просто не успела выкрикнуть команду в микрофон. Но Эдик… Эдик действует «по обстановке» настолько стремительно и неадекватно, что я, усыпленный предыдущим нормальным ходом полета и мыслями о Юльке, совершенно упускаю шанс ему помешать: он резко тянет «ручку» на себя! И от того планер, словно резвый скакун, становится на крутые дыбки, - самолет же, вздернутый за хвостовое оперение, наоборот, еще больше «клюет» в землю носом…
В этот момент фал, связующий обе машины, становится похожим на длинную тонкую нитку, которую шаловливый ребенок взял ручонками за оба конца, свел их вместе, а затем - сильно дернул в разные стороны: он, как нитка, рвется на части, но перед этим, будто натянув невидимые «вожжи», резко «осаживает» взметнувшийся вверх планер!
Перегрузка, как молот, бьет по машине и по нам с Эдиком, - в кабине раздается глухой жалобный стон алюминиевых конструкций…
А дальше все – и пространство, и время смешиваются в круто сбитом коктейле из молниеносных и, одновременно, жутко замедленных, как бы барахтающихся в густом сиропе, событий!
Импульсивным движением я дергаю красную ручку буксировочного замка: сбросить долой обрывок фала! И тут же, со стороны правого крыла, по фюзеляжу планера пробегает сильная вибрация-дрожь, завершающаяся громким и звонким хлопком: поворачивая голову вправо, назад и немного вверх, туда, где обычно хорошо видна широкая, длинная, суживающаяся к концу блестящая плоскость, с изумлением отмечаю полное её - до самого «центроплана»! – отсутствие… Да вот оно, крыло: пуская гладкой поверхностью солнечные «зайчики», медленно вращаясь вокруг продольной оси, совершенно самостоятельно, без нас, улетает куда-то в сторону и вниз!
А следом, сразу же, земля - через плексигласовое стекло окутанная вуалью-дымкой - прямо над головой делает первый, пока еще неспешный, оборот…
На самом деле это не земля, а искалеченный планер начинает кружиться воздухе, как осенний сухой лист, вокруг уцелевшего крыла: перегрузка вдавливает нас в угол кабины. Со своего места вижу затылок Эдика: пытаясь что-то рассмотреть, он с усилием поворачивает голову, но усилия его - завершаются неожиданным фонтаном рвоты, который, деформируясь на глазах в соответствии с законами сложно-вращательного движения, настигает своими фрагментами Эдика, меня, щедро размазывается по остеклению кабины. А Эдик - тот цепенеет и превращается словно в большую безжизненную куклу…
На какое-то мгновение его окаменелое состояние, будто внушаемое жестоким телепатом, передается и мне. Дикая мысль, что это - «понарошку», как молния вонзается в мозг. Я - не понимая почему! - представляю, что все здесь происходящее – продолжение утреннего сна; что и звонок будильника, и последовавшие за ним события текущего дня - мне привиделись, приснились (ведь случаются же в кошмарных снах вот такие, ложные «пробуждения»?); что я - мирно сплю на кровати у себя дома: стоит мне приоткрыть глаза, как весь жуткий ночной кошмар улетучится …
Но через секунду чувство беспощадной реальности возвращается ко мне, и, до дрожи в коленках, я отчетливо понимаю, что и рассыпающийся планер, и мы в нем с Эдиком - не тот сон, в котором можно проснуться дважды…
Мать его! Надо же действовать!
С усилием я дотягиваюсь до ручки аварийного сброса «фонаря» - дергаю на себя: тросики крепления срезаны, и потоком воздуха плексигласовый колпак срывает с кабины; следом за ним улетучивается и нестерпимая вонь…
Глоток свежего воздуха придает силы и ясность мыслям. Не глядя на приборы, всем телом ощущаю, что до земли не так уж и далеко: надо прыгать!
А Эдик… Его, что называется, «заклинило»…
«Прыгаем! – изо всех сил кричу я и в проем кабины пинаю Эдика ногой через парашют, в спину. - Прыгаем, идиот!»
Бесполезно.
Да ну его к черту, один буду прыгать! Он сам все заварил, сам пусть и расхлебывает! Сжавшись для прыжка, я хватаюсь за оранжевый хвостик замка опоясывающих ремней: вот сейчас сброшу их, оттолкнусь ногами от сиденья – и прощай, однокрылый «ноль-второй»! Даже если парашют раскроется на высоте всего в шестьдесят метров, я останусь жив: его расчетами это предусмотрено… Пусть переломаю ноги, но жизнь - не кончится…
Для меня - да… а для Эдика?
И тут посреди круговерти, которая, кажется, взбаламучивает и поднимает со дна организма весь накопленный годами мутный психологически-физиологический осадок, как единственная частичка тяжелого «драгметалла», пробивается к моему сознанию острая - к нему - жалость… И, наверное, оттуда же, из глубин, всплывает обиженный вопрос: за что? За что, и зачем, и чья неумолимая судьба – его или моя – собрала нас вместе, сегодня, в кабине разваливающегося, потерявшего управление планера?!
Чувство жалости парализует мой эгоизм: отчетливо понимаю, что не смогу бросить Эдика. Надо как-то ему помочь! Только как? Отстегнуть ему ремни, и попробовать вдвоем выпасть из кабины, а там – выдернуть кольцо его парашюта?!
Не получится! Чтобы дотянуться до замка его ремней, надо обязательно привстать и через приборную панель туда, к нему, дотянуться! Нет, нет - «карусель» не даст мне приподняться, а как сброшу свои – тотчас вылечу из кабины! Только одно, только одно: привести его в чувство!
Высота – шестьсот… Размышления сжирают драгоценные секунды; но, стараясь из последних сил не потерять ориентацию в пространстве и координацию движений, я исхитряюсь еще пару раз, от души, пнуть ногой в парашют Эдика и, что есть мочи, заорать: «Эдик! … твою мать! Очнись!»
В этот миг внезапно оживает рация, и динамик вторит мне искаженным, срывающимся голосом Хаджи-Булата: «Ноль-второй! Прыгайте, немедленно прыгайте!!!»
Земля, как стальное колесо огромного «лопинга» совершает очередной оборот...
И я, со странным удивлением, замечаю, что она – вот-вот, совсем уже рядом; она - прежде такая привычная и добрая: та, по чьей мягкой траве мы бегали в детстве босиком; та, что всегда приветливо и упруго отвечала на плавное касание шасси, возвратившейся из полет крылатой машины; та, где разбит уютный скверик с «нашей» лавочкой, и где сегодня будет ждать меня Юлька…
Но сейчас она - совсем другая: почерневшая, грозная, - и нависла, как тяжелый Дамоклов меч…
Тут я вдруг, как-то враз, абсолютно спокойно и трезво понимаю, что везде опоздал: и на свидание с Юлькой, и с прыжком, и, вообще…
Триста метров! Шея Эдика, оттопыренные его уши багровеют, начинают полыхать от прилива крови: нежели вернулась жизнь? Он весь вздрагивает; очевидно и толком не понимая – что же тут происходит, - снова вертит дурной головой!
- Эдик! Брат! Ты - живой?! Прыгаем! Пры-га-ем! Понимаешь?!!
Он что-то мычит и слегка пригибает голову.
Ждать некогда – двести метров!
Как снаряд – даром нет катапульты! – вылетаю из планера - три секунды «затяжки» (отойти от него) – рву кольцо! Шелест полотна, раскат-хлопок над головой (вот он – утренний сон!), торможение…
Все в порядке! Задираю вверх голову и сквозь множество разнокалиберных «полюсных» отверстий на фоне белизны распустившегося купола вижу кружочки синего, яркого неба. Еще немного – и встреча с землей… Снова и как всегда – привычной, доброй и ласковой!
***************************
В этот вечер я вернулся домой поздно, когда уже стемнело… Хаджи-Булат «подбросил» меня на своем «Москвиче». Хороший он все-таки мужик, и сильно за нас переживал – прямо-таки лицом потемнел! Да еще завтра, наверняка, в аэроклуб припрется высокая комиссия: бумажным расследованием «чрезвычайного лётного происшествия» заниматься - и как водится, с выводами и оргвыводами, приказами по ЦК ДОСААФ… Перемелют начальнику белые косточки!
Да и нам всем: мне, Эдику, Ларисе – придется писать объяснительные, давать показания. Ну а как же: угробили ценную материально-подотчетную «единицу»! Правда, за Эдика вплотную возьмутся, когда ему «больничный» закроют: пятки отбил и сильно ногу подвернул…
Наш «Бланик», к дикому восторгу местной ребятни, грохнулся на окраинном пустыре заводского поселка. Мы с Эдиком приземлились в паре сотен метров от него; Эдик раскрыл парашют почти «на пределе», поэтому и шарахнулся так ногами об землю. Ларисе с трудом удалось вырвать «буксировщик» из пике…
Я сгреб парашют, отнес его к Эдику; потом расстелил оба парашюта, помог ему поудобней устроиться, и сам упал на шелковистую мягкую поверхность, тут же «отключившись». В чувство меня привел вой сирен скорой помощи и – зачем-то приехавшей – пожарной машины. Вместе с ними примчалось руководство и кое-кто из ребят-аэроклубовцев. «Скорая», в окружении все того же «почетного эскорта» доставила нас в «травматологию». «Просветив» рентгеном, ощупав кости-конечности, врачи, посовещавшись, отпустили меня с миром; Эдику же пришлось «задержаться». Да бог с ним, с Эдиком! Хороший он, конечно, паренек, но лично я с ним больше никуда не полечу: пусть уж лучше в авиамодельный кружок запишется…
Потом я с Хаджи-Булатом поехал в городское помещение АСК; там я честно, ничего не скрывая, все ему, Семякину, Ларисе и Полевому рассказал. Сидели мы долго; перед уходом начальник достал из сейфа бутылку «коньяку» и разлил его по кофейным чашкам; мне тоже плеснул - раньше он такого панибратства никогда не допускал! А у подъезда моего дома, когда я уже открыл дверцу «Москвича», молча похлопал меня по плечу…
Дома родителям я пока, естественно, ничего не сказал: невнятно пробурчал что-то о встреченных по дороге друзьях…
Надо было лечь спать, но сонливость исчезла, а вместо нее пришло непонятное возбуждение: надо было что-то делать, куда-то пойти… Тут я опять вспомнил про Юлькину записку, назначенное мне свидание.
Сказав маме, что немножко прогуляюсь, я вышел на улицу. Сначала хотел, было, пойти к Юльке домой, но потом что-то заставило меня свернуть в другом направлении – к скверику.
Добравшись туда, вдоль темной аллейки пошел к сереющему пятну «нашей лавочки». И уже приблизившись почти вплотную, заметил на ней маленький белый комочек…
Присев на лавочку, я взял его в руки: шелковый на ощупь, с едва ощутимым ароматом духов: еще один Юлькин платочек… Наверное, вытирала слезы досады, а потом, скомкав, отбросила; решительно встала и, оскорбленная моей дерзкой «неявкой», гордо ушла, а может быть, убежала…
Напряжение переросло в озноб. Вокруг была теплая, душная ночь, - а меня трясло, как в двадцатиградусный мороз.
С трудом оторвавшись от лавочки, я немного побродил в поисках сухих веток. Собрав их, сложил костерок, и, слегка повозившись, разжег…
Пламя весело заиграло, бросая яркие блики и красные искорки в ночную тень зарослей сквера.
Расстегнув нагрудный карман, я достал второй, тот самый «бурый», платок, связал узелком вместе с «белым» и бросил их оба в огонь… Туда же последовала и записка…
Сколько я просидел у костерка – не знаю: наверное, пребывал в полудреме. Он погас, пепел у края был еще теплым. Взяв пепел в руки, я сначала, в жирную сажу, растер его меж ладонями; а потом, почерневшими ладонями, - размазал себе по лицу…
Уж очень мне не хотелось, что бы кто-нибудь – пусть даже глубокой ночью! – разглядел на нем мои – и совершенно не мужские - слезы…
