donbass.org.ua | авторы и тексты | прислать работу | другие ресурсы | гэстбук
СОРОК ДНЕЙ
(Пролог)
«Мы строили-строили-строили,
да так ничего и не построили…»
Чебурашка в Стране Чудес
Мне звонила жена: «Знаешь, Лешки уж нет!» –
Ей об этом сказал, между прочим, сосед –
«Будут тело из морга домой забирать».
Значит, время - идти и плечо подставлять…
Я у гроба стою. В окнах – хмурый закат.
Стало в нашем «полку» слишком мало ребят!
Я на Лешку гляжу: «Будто ты… и не ты?»
Смерть смахнула с лица добродушья черты,
Побелила крылом в тускло-саванный цвет.
Эх, дружище, прости, – знать бы жизни секрет…
Мы сидели когда-то с тобой у костра:
Ты стихи нам читал… Мёдом пахла трава.
Крепко верили мы в «счастья добрый рассвет», -
Унесло те мечты вихрем прожитых лет!
Нам всего пятьдесят. Ну а смерти – плевать!
И пришел наш черёд «недобор» восполнять…
Видно, жизнь – что окоп: только пули свистят,
Перелёт - недолёт... Цел? В атаку, …«солдат»!
I. НОЧНОЙ ЗВОНОК
Часа в два ночи меня разбудил резкий стук: это «барабанила» в мою дверь дежурная вахтерша нашего аспирантского общежития. Сначала я слабо «врубился» – на состоянии моего сознания еще сказывалась вчерашняя пирушка по поводу дня рождения Кольки Звягинцева, - но стук был каким-то тревожным, отдавался эхом не только в пошумываюшей моей голове, а и где-то глубоко в самом сердце. И потом, как-то сразу, через туман послеалкогольного сна до меня дошли слова старушки: «Василенко! Паша! Вставай, тебя к телефону срочно!»
Делать нечего, я сполз со своего спартански-холостяцкого, со скрипучими от древности пружинами металлической сетки ложа, натянул спортивные штаны и, путаясь на ходу в шнурках кроссовок, спустился на первый этаж - в обитель вахтерш, - где на обшарпанном до невозможности столе, рядом с журналом приемки-сдачи смен, стоял такой же, вышедший давно из моды, казенный «телефонаппарат». Взяв со стола трубку и попутно сгоняя с себя замороченные остатки сна, поднес ее к уху: «Да, слушаю…»
«Павлуша, Павлушенька… Это ты?» - говорила, как сначала мне показалось, совершенно незнакомая пожилая женщина: голос был больной, бесцветный и совершенно лишенный сил. – «Это я – мама… Срочно приезжай… Папа умер…» Речь в трубке оборвалась рыданиями, и тут же запиликали гудки телефонного отбоя.
Дальнейшие краткие сборы и поездка домой на самой первой электричке прошли для меня опять же в густом тумане – тумане непонимания и неприятия, казалось бы совершенно простого и естественного с житейской точки зрения, заурядного факта – очередной смерти очередного человека, - но только с одним-единственным и самым главным исключением в нескончаемом и вечном ряду подобных фактов: человеком этим был мой родной отец – «предок», «батя», «старик», как мы за глаза с моей младшей сестренкой Машкой его величали, или Алексей Павлович Василенко, как он числился во всех своих важных прижизненных документах.
Когда же с тревожным замиранием сердца я, наконец, вошел в нашу квартиру, то сразу увидел всех ближайших знакомых – в основном подруг матери, которые ее сострадательно утешали, и заплаканную Машку, которая бедную маму крепко обнимала. Увидев меня, вся женская компания опять интенсивно разрыдалась, а те, кто еще кое-как держался, принялись усиленно отпаивать маму тошнотворным «валокордином» – и потом, уже навсегда только втроем, мы слились в сочувственных семейных объятиях.
Немного погодя, объединив в голове разрозненные отрывки «хорового» рассказа присутствующих, я составил полную картину происшедшего.
Отец мой, по природе, был человеком очень подтянутым и моложавым – несмотря на свой пятидесятилетний возраст, больше сорока на вид ему никто никогда и не давал. Хотя в последнее время здоровье у него немного пошаливало, – жаловался на боли в животе – встречаться с врачами он все равно не хотел: лечиться не любил вообще, да и к тому же знал, что затаскают по обследованиям, чреватым не только потерями драгоценного на его взгляд времени, но и серьезными для нашей семьи внепланово финансовыми затратами. Потом отца вроде бы «попустило»… Но утром вчерашнего дня, после ежедневно-рутинного комплекса утренней гимнастики, у него вдруг открылось сильное желудочное кровотечение. Перепуганная до смерти мать вызвала «скорую», которая отца, с большим подозрением на «прободную язву», отвезла в больницу – благо, что последняя располагалась всего в двух кварталах от нашего дома. Мама, забросив все дела, сходу рванула туда.
В больнице, при более серьезном осмотре, выяснилось, что состояние у отца критическое: нужна срочная и серьезная операция, к которой сердобольные эскулапы готовы приступить хоть немедленно, но эта высокопрофессиональная и высокодуховная готовность операционного персонала имеет совершенно низменный, но абсолютно материальный эквивалент - триста «у.е.». В отчаянии мама совершила еще один челночный забег, вернувшись в больницу со всеми нашими - на «черный день» - сбережениями. Облегченная от них заботливыми медиками, она покорно уселась на деревянную лавку в регистратуре и принялась ждать результатов, обливаясь тихими слезами и попутно молясь о чуде…
Но чуда не произошло. Через пару часов «эскулапы» со скорбными лицами вышли из операционной и известили, что у отца на месте «прободения» оказалась очень запущенная и очень неоперабельная опухоль, что внутреннего кровотечения остановить не удалось и что после соблюдения всех необходимых формальностей, мама сможет забрать тело своего мужа из морга – «для организации его похорон».
Все кто хоть раз хоронил своих родных и близких, вероятно, знакомы с чудовищно неприятным и странным душевным состоянием: необходимости на фоне горя от потери члена семьи постоянно выполнять какие-то тривиальные и мелочные действия, связанные исключительно с тем, чтобы фактически избавиться от него навсегда, придав земле его бренные останки. У меня из каши похоронных мероприятий (густо замешанной - прежде всего на слезах, а потом уже, отчасти, - на формально-бюрократических современных процедурах, отчасти, - на ужасно отсталых древне-племенных ритуалах) в память врезались три момента.
Первый - когда я со своими приятелями и дядькой забирали тело отца из больничного морга, и полупьяные мужик с бабой (каким статусом там они обладали - для меня так и осталось полной загадкой!) попросили помочь перенести обмытое и накачанное ими же формалином (естественно, не за «спасибо») тело отца из холодильника на обычный стол - чтобы мы, по-христиански, смогли обрядить его в прежде любимый, а ныне предназначенный для похорон костюм и положить тело в гроб. Вообще-то, смотреть на наготу и живых отцов, большого удовольствия сыновьям не доставляет… Я, например, когда мы иногда вместе с отцом бывали в бане, всегда старался пристально его не разглядывать, а тут мне пришлось смотреть на него «всего» - мертвого, да еще со следами «свежего» вскрытия… Какой-то лишней доли секунды пребывания в этом мрачном заведении не хватило, чтобы я, здоровый двадцатипятилетний парень, грохнулся в обморок – так сильно перехватило мне сердце и дыхание от острой к своему «старику» жалости!
На похороны отца собралось неожиданно много народу – даже городской голова на иномарке прикатил (причем, и сотрудников своих с венками пригнал!), дабы речь толкнуть возле свежевырытой могилы. Меня это страшно удивило: на памяти моей родители, особенно в последние годы, вели довольно замкнутый образ жизни. Была, правда, пара семей, с которыми мы поддерживали отношения, но встречались в основном по большим праздникам да по юбилейным датам; а с «наступлением» на нас капитализма, общение с ними родителями было сведено до чересчур разумного минимума. А тут вдруг нате – свершилось в доме такое столпотворение! Конечно, я кое-что знал о бурном комсомольском прошлом отца: иногда, еще маленьким, сидя рядышком с ним на диване, разглядывал его довольно-таки редкие значки-награды (наверное, некоторые и сейчас составляли какую-то коллекционную ценность) и очень нарядные «почетные грамоты». Не скрою, тогда меня очень подмывало стащить что-нибудь из этих сокровищ, чтобы похвастаться во дворе перед сверстниками-пацанами, а лучше всего - сменять их на какую-нибудь стоящую (с мальчишеской точки зрения!) вещь. Но отец (скорее всего на основе своих детских воспоминаний и впечатлений) раз и навсегда строго предупредил меня, что в случае внезапно-загадочного исчезновения хотя бы одной из этих безделушек, оторвет мне голову, – чему я сразу поверил, поскольку знал: моментами у отца бывают уж очень крутые проявления его принципиального нрава. Так и пылились на антресолях мебельной стенки эти недоступные для меня сокровища «туманного комсомольского Альбиона».
Немного повзрослев, я – вероятно, под воздействием средств перестроечно-массовой информации, а может быть, и под влиянием жизненно-новых стандартов бытия - полностью потерял интерес к комсомолу, вообще, и к отцовским наградам, в частности. А из «дотаптывающих» по нашей необъятной родине свои последние шаги призраков коммунизма, имел честь столкнуться только с двумя видами их материализационно-организационного проявления: побывал в октябрятах и пионерах. Причем - и надо отдать мне должное! - даже ухитрился стяжать на данном общественном поприще некую славу (правда, очевидно дурную), поскольку был исключен из «славных ребят-октябрят» сроком на целую неделю за то, что со своим таким же шалопаем-дружком тайком, во время уроков, проник в помещение школьно- стрелкового тира, дабы «настрелять» там латунных гильз из-под мелкокалиберных патронов… Во время этого промысла нас и застукал бдительный «физрук»…
Но если уж придерживаться какой-то исторической справедливости, то по-настоящему пострадавшим лицом в этом нашумевшем на всю школу (да что там школа – в городе!) факте стала наша старшая пионервожатая, которая, проявив полнейшую недальновидность и политическую негибкость (забыла о том, чьим сыном я был), мое исключение из октябрят инспирировала. Разобравшись по полной выкладке со мной, отец снял трубку и позвонил куда-то-кому-то из своих бывших комсомольских соратников, ехидно поинтересовавшись при этом: предусматривает ли данное аморфно-политическое «детсадиковское» объединение принятие столь жестких мер против своих малолетних, извините за выражение, «членов»? Результатом окончательных «разборок» - на столь высочайшем идейно-организационном уровне! - стал следующий прискорбный факт: самолично секретарь-завотделом учащейся молодежи горкома комсомола позвонила в нашу школу и долго «песочила» несчастную, политически-близорукую, пионервожатую, а заодно и подвернувшегося ей под руку завуча по учебно-воспитательной работе. Меня, естественно, тут же, прижизненно, в октябрятах срочненько «реабилитировали». Но впоследствии, в основном из-за того, чтобы не позорить отца, я постарался на политической стезе больше ничем не выделяться: в пионерах просидел тихо, а в комсомол не вступил вообще… Да, по-моему, к возрасту моего комсомольского созревания уже и вступать было некуда: все тихо, само и, как я считал совершенно безболезненно, развалилось-померло.
Дальше - по жизни - политикой, как и большинство сверстников, я почти не интересовался. Зачем она, если вокруг столько соблазнительно-интересного: давай только деньги на это зарабатывай! Меня даже раздражала привычка отца каждый вечер смотреть программы типа «Время» – как будто от этого что-то в мире изменится! Мы – поколение молодых прагматиков, и я строго убежден, что данная черта – величайшее достоинство современности.
Но вернусь к нашему скорбному дню… Вначале мама с родственниками полагала, что похороны пройдут скромно, по-семейному. Поминки думали провести дома, оркестра не нанимали. Одна мамина подруга, учительница из музыкальной школы, взяла свою дочь и обе они, в две скрипки, «озвучивали» наше печальное «мероприятие». И, как ни странно, получилось неплохо, - но уж больно душу рвал голос-плач нежно звучащих инструментов…
На помощь с отцовской «работы» мы сильно не рассчитывали – фирма была частная, высоких постов он там, знамо дело, не занимал. Да и кто, в наше время, на таких фирмах много о своих «почивших в бозе» сотрудниках думает: нынешним хозяевам и на живых, в общем-то, наплевать! Но, слава богу, кого-то они все-таки прислали: те отцовскую зарплату за последний месяц принесли, да еще некоторые сердобольные сотрудники от себя кое-каких деньжат в складчину добавили.
А вот утром, в день похорон, к нам на квартиру неожиданно толпой повалил народ – наверное, слухи о смерти отца, разойдясь как круги по воде, достигли самых отдаленных уголков нашего города. Так ведь себе городишко: если его под водой утопить, легкой зыби-волне по «зеркалу» водоема местного «града Китежа» разбежаться некуда будет!
Сначала, в основном, это были соседи и мамины сотрудники с работы – народ в основном неимущий, но кто по цветочку, а кто и по «целковому» с собой прихватил. А потом вдруг резко вошла эта «группа товарищей» – прилично одетых, с охапкой дорогущих импортных роз и гвоздик, и принялась выражать нам свои глубокие соболезнования. И тут я (да, наверное, и не только я) отметил одну очень интересную вещь: на лицах этих людей словно печать какая-то была - или что-то общее в манерах поведения, или кого-то они мне все вместе очень сильно напоминали. Точно! - припомнил я то ли книгу, то ли фильм об английской аристократии, точнее о тех, кто закончил «Итон» или «Кембридж» – людях, которые были носителями вечных традиций этих привилегированных учебных заведений – словечко одно интересное их объединяло, да, да, вот оно – «корпоративный дух»! Тут же дошел до меня и смысл ранее слышанных от отца слов, когда, говоря о ком-то, произносил он фразу: «Мы с ним работали в комсомоле.» А теперь, глядя на «группу», можно было просто по их лицам прочитать: они работали в комсомоле! Вдобавок ко всему, воскресили они в моей памяти и другое, из детства запомнившееся выражение: «комиссия по организации похорон» – по телевизору все время это говорили, когда «генсеки» один за другим, как тараканы от дихлофоса, мёрли. И вот «группа-комиссия» быстренько свои организаторские способности проявила: пошушукавшись с мамой, поминки быстренько в ресторан перенесли, и расходы «по ресторану» полностью на себя взяли. А потом уже и другие обязанности перераспределили: кто гроб несет, кто опускает, а кто - «гробничку» устанавливает. Надо сказать, что и городской «голова», оказывается, тоже в их «когорту» входил.
Но пойдем далее… Вторым моментом в тот бесконечный день, стало невиданное душевное облегчение, которое я испытал, когда, после прощальных речей, отчаянных рыданий матери и сестренки (пришлось мне просто отрывать их от тела отца!), гроб, наконец-то, в могилу опустили; и вслед за продолжительным «салютом» из барабанящих по его крышке пригоршней земли, «кладбищенские» мужики стали могилу лопатами закапывать… Вот и все: «Прощай, Алексей Палыч! Прощай, отец!».
После собравшиеся на поминки - по машинам - дружно отправились… и я в том числе: на встречу с третьим событием, надолго запечатлевшимся в печальных извилинах моего обалдевшего от переживаний мозга. Когда все рассаживались в ресторане, «товарищи», естественно, сгруппировалась вместе. Вначале хранилось долго-неловкое молчание – какие-то бабульки, исходя из своего древне-обветшалого опыта, суетливо настаивали на том, что, по якобы существующему обычаю, совершенно молча выпиваются, с небольшим промежутком под закуску, три рюмки водки и публика, совершившая данный ритуал, попрощавшись с родственниками покойного, скромно и с достоинством уходит восвояси. Но «группа» и здесь потихонечку взяла все в свои руки. Дождавшись, когда совсем пожилое поколение покинуло наше скорбное собрание, они стали прощаться с отцом по-своему, «по-комсомольски»: в зале ресторана зазвучали, если не тосты (кажется, их произносят во здравие), то очень теплые эпитеты в адрес покойного сотоварища.
Так вот, врезались мне в память слова одного высокого, хорошо одетого (как в старину говорили «вальяжного») человека – и вот они дословно: «В молодости смотрел я фильм «Белорусский вокзал». Была там сцена, когда на похороны своего любимого фронтового друга собрались сильно разобщенные временем и своей личной жизнью, совсем уже разные люди – ну, получилось так, что смертью своей этот человек как бы опять всех вместе собрал и снова их, разномастных, объединил. Вот так и ты, Алешка, собирал нас раньше, в юности, с песней вокруг туристического костра, на субботники и воскресники, на мероприятия разные там физкультурные… Словом, был ты настоящим комсомольским вожаком! И вот теперь, даже смертью своей, опять нас объединил. Нас - людей замкнувшихся в себе, закостенелых в своих привычках, крепко замурованных прошедшим временем в узких своих мирках; напомнил нам, что были мы когда-то друзьями-приятелями; и каждый из нас тогда, хоть наивно, но во что-то светлое верил. А ты всегда был идеалистом, и за всех нас с нашими врагами сражался-воевал, заступался-беспокоился и получал частенько за это по голове от всякого там вышестоящего начальства. Пусть же, Алексей, земля тебе будет пухом, и, хоть ты как все коммунистом был , - царствие тебе небесное!»
Мне даже обнять его в тот момент захотелось за такие красивые об отце слова. А после поминок, он меня за руку в сторонку отвел и начал меня «за жизнь» расспрашивать и, кажется, немножко разочаровался, когда узнал, что я вроде бы как при деле, но визитку свою все-таки в руку мне сунул. «Обращайся!» - сказал. Правда, через несколько дней восторги с меня по поводу данных речей существенно осыпались. Ну, это когда мама уже немного успокоилась, и мы спокойно о похоронах и людях их посетивших поговорить смогли. Оказалось, когда несколько лет назад, оставшийся без работы отец обратился к «вальяжному» другу (у того, кстати, в активах собственная и весьма процветающая фирма числилась) за «гуманитарной» – в плане заработать - помощью, тот не только ничем не помог отцу, но даже начал активно его избегать – чуть ли не за границей скрываться! Именно после этого случая, отец взял за новое правило к своим бывшим друзьям-соратникам за помощью никогда не обращаться.
Конечно, повествование мое о том печальном дне - довольно бессвязное, перескакивает через хронологию событий, но это лишь отражение надрывного сумбура, царившего тогда целиком в моей душе и мыслях...
