donbass.org.ua | авторы и тексты | прислать работу | другие ресурсы | гэстбук
СОРОК ДНЕЙ
V.Платок на лавочке
(Вторая рукопись отца)
Совсем незаметно проскакивает моя «дорога к небу» - так поэтически окрестил я полевую тропинку, – и через «контрольно-пропускной» шлагбаум, давным-давно и настоятельно требующий приличной рихтовки с покраской, прямиком попадаю во владения нашего аэроклуба.
Надо сказать, что хозяйство его - не такое уж материально-богатое или, скажем, чересчур многогранно сложное…
Глиняная «халупка» административного помещения, пара алюминиевых ангаров, прикопанные в землю –неукоснительное соблюдение требований противопожарной безопасности! – бочки-емкости с авиабензином. У края укатанной колесами-шасси, от сотен взлетов и посадок, широкой травяной полосы, торчит деревянное сооружение, чем-то очень напоминающее курортный шахматный павильон: пункт управления полетами, увенчанный мачтой с полосатым «колдуном», а попросту - матерчатым сачком, который, вместо того, чтобы ловить бабочек и прочих коллекционных насекомых, ловит «бурю» - точнее, ее производную – ветер - показывает нам его направление при взлете-посадке.
Тут же, на лётном поле, размечены две стоянки: одна для самолетов – единственной «Аннушки» и двух «Яшек»; на другой - замерла пришвартованной группка серебристых планеров.
Руководит нашим «АСК» полковник в отставке, бывший летчик-бомбардировщик, и, к тому же, сын горского народа, Тимур Хаджиевич Булатов. Мужик - суровый, требовательно-громкоголосый, готовый по любому поводу (или без повода – так, на всякий случай!) дать внушительный – не всегда исполнительному личному составу - «разгон». Народ его откровенно побаивается и – следовательно! - уважает. Но, тем не менее, это не уберегло Тимура Хаджиевича от данного ему и тайно вращающегося в рядах острословов-подчиненных – но по-своему благородного! – прозвища: «Хаджи-Булат»…
Привычки командира тяжелой боевой машины в Хаджи-Булате неистребимы.
Даже садясь за руль собственно-старенького «Москвича», он долго и тщательно «гоняет» его двигатель на холостых оборотах, то сбрасывая, то прибавляя «газу»: он как бы видит себя опять за штурвалом готовящейся к вылету на задание легендарной «Тушки» (стратегического бомбардировщика Ту-16), и вспоминает, как его командирская рука, щегольски затянутая в лётнюю перчатку, шуровала туда-сюда сектором газа, проверяя «режимы» работы мощно грохочущих турбин.
Правда и ответственность у Хаджи-Булата в аэроклубе не слабая: каждый мало-мальски громкий случай «чудачества» его подчиненных в воздухе на языке вышестоящего начальства называется «предпосылкой к серьезному летному происшествию»; и, просочись информация «наверх», недолго и в приказ по ЦК ДОСААФ «загреметь», - с очень неприятно-соответствующими организационными выводами!
Должность командира звена планеристов занимает очень серьезный, и еще очень, с виду, молодой человек - Виктор Петрович Семякин. А вот к нему, почему-то, никаких метких прозвищ пока не прилепилось, и все, даже промеж собой, зовут его исключительно по фамилии.
Хаджи-Булат с Семякиным в наших глазах вроде наместников крылатого архангела на земле: душа трепещет при их появлении; ну, а если один из «наместников», хотя б между прочим, упоминает твою жалкую фамилию вслух, - то и просто «крутым пике» летит в цепенеющие пятки!
Правда, лично в моих глазах яркий нимб безупречного авторитета Семякина немножко поблек; и случилось это после того, как я, совершенно ненароком, узнал о его второй, так сказать, сугубо «мирной» профессии. А дело было так…
Я только-только «внедрился» в аэроклубовскую среду, как мой приятель пригласил меня отпраздновать его день рожденья в одном из лучших ресторанов нашего курортного города. Первый раз я попал в такое роскошное заведение - с не менее шикарной - «обслугой»; и атмосфера там - просто завораживала, вызывая во мне и в спутниках тот самый, описанный многоопытными в таких делах стихотворцами, «веселый и тлетворный дух»… Застолье за нашим столиком уже подкатывалось к разгару, когда, от «эстрады» ресторана, из-за опущенного бархатного занавеса, к нам долетели разухабистые звуки музыки. Стремительно подхватил я одну - из нашей компании - девушек и увлек ее на танцевальную площадку. Занавес же в это время продолжал медленно подниматься и, когда окончательно обнажил за собою скрытое, то первым, кого я, развернувшись после очередного «па» танца, увидел в составе явившегося взору ресторанного ВИА, - был мой прославленный командир Семякин, усердно дующий – к моему величайшему изумлению - … в саксофон!!!
Открывши рот, я сбился с «шага» и, кажется, наступил партнерше на каблук… В моем сознании – ну никак! – не хотел уложиться очевидный факт того, что наш прославленный командир – в обычной жизни – как бы это помягче сказать - заурядный «лабух»! Во время «переваривания» шокировавшей зрительной информации, меня, по инерции исполняемого «произведения», развернуло к саксофонисту-Семякину спиной; и я уже хотел, было, позорно бросив даму, прочь из ресторана удрать… Но, ценой неимоверных усилий, в последующий оборот танца мне удалось смириться с такой – явно ужасающей! – действительностью; и, когда я опять предстал лицом к лицу перед нашим крылатым «орфеем», то уже не отвел взгляд в сторону, а очень вежливо, кивком головы, с ним поздоровался; на что он (очевидно, дабы не сбить - с панталыку репертуара и ритмов музыки - других членов вокально-инструментальной группы оглушительно-уставным криком через нетрезвые головы завсегдатаев ресторана: «Здравствуйте, товарищ курсант!»), тоже кивком, но сдержанно и с большим достоинством, мне ответил…
Остаток вечера я провел скромнее - не налегал на спиртное и не мельтешил, без особой нужды, перед эстрадой. Для себя тогда же - сделал весьма глубокомысленный вывод: мне впервые в жизни удалось поплясать «под дудку начальства» - ну, в очень прямом смысле этого слова!
Такие вот были дела…
Инструкторов в нашем планерном звене двое: Лариса и Полевой.
Полевой - бывший летчик-истребитель, списанный из военной авиации «по здоровью». Во время полета на истребителе у Полевого неожиданно, как принято в данных случаях говорить, «самопроизвольно» слетел откидной прозрачный колпак - «фонарь»; тут же произошла «разгерметизация» кабины, а сам он - испытал сильнейший динамический удар от встречного потока воздуха. Чудом ему удалось вернуть машину на аэродром, но с истребительной авиацией – пришлось-таки распрощаться.
И, в силу своей неординарности, Полевой у нас окутан - широко простирающимся во все концы - ореолом мученичества и славы. Записавшись в аэроклуб, я очень мечтал попасть в обучаемую Полевым группу. Но после того, как нам «огласили списки», я, с изрядной долей разочарования, узнал, что «натаскивать» меня летному делу будет хрупкая черноволосая, черноглазая молодая женщина, – почти что девчонка! – которую все и звали-то просто «Лариса», - по отчеству ее никто-никогда не величал. Хотя - и время скоро показало - первое мое впечатление было во многом обманчивым: за внешне безобидной «девчоночьей» хрупкостью, скрывался прилично-железный и прямо-таки бойцовский характер…
После первого же полета с Ларисой, в котором я ни черта толком не понял и который - ошеломил меня сложностью управления планером (всего-то и делал, что держался за ручку управления, поставив ноги на педали – «аппарат» мастерски пилотировала она!), до меня сразу дошло и стало несгибаемой истиной, что Лариса - «ас» своего дела, а я, по сравнению с ней, - желторотый сопляк, и что мне до ее уровня - долго и нудно расти!
Вот почему я отбросил несостоятельные свои амбиции далеко в подветренную сторону, смотрел на нее снизу-вверх, ловил каждое инструкторское указание – одним словом, никогда «не по делу» в адрес Ларисы «не возникал»…
Чуть позже до меня дошло и другое: отчего я оказался в Ларисиной группе… Она меня самого выбрала: ну, то есть, я ей, очевидно, понравился - по противоположно-половому признаку.
Вообще, в тот период у Ларисы крупно не ладилось с мужем, а потом - и вовсе разошлись…
Была Лариса всего года на три старше, но при этом относилось ко мне с какой-то материнской заботой, которая, впрочем, присуща женщинам вообще, независимо от их конкретного возраста.
В первый год обучения, ранней весной, перед полетами мы совершали тренировочные прыжки с парашютом. Погода стояла по-мартовски неважная: на поле лежал подтаявший снег, было зябко и холодно… И тут Лариса вдруг предложила мне (единственному из всей группы!) воспользоваться ее лётным меховым комбинезоном. На Ларису он был явно великоват, а на меня, как оказалось, - совсем маленьким. Но чтобы – упаси бог! - не обидеть заботливую Ларису, я мужественно втиснулся в него: за что в последствии и поплатился… Массовые «прыжки» в аэроклубе, почему-то, всегда сопровождались исключительной спешкой и неразберихой. Поэтому, по моему приходу на «старт» оказалось, что я должен немедленно с остальными лезть в готовую вот-вот пойти на взлет «Аннушку», и что у меня – совершенно нет времени на регулировку подвесной системы, уложенного заранее и пригнанного к моей «изящной» фигуре (без какого-либо учета толстенного слоя меха) парашюта. С большим трудом застегнув карабины врезавшихся в пушистый комбинезон ремней, я, вместе с другими парашютистами, впопыхах по приставной лесенке вбежал в самолет…
А там, уже в воздухе, когда купол полностью раскрылся, и я - повис между небом и землей, то, сколько ни дергался подобно несчастному червяку на крючке у рыболова, все равно не смог придать ремням подвесной системы нужное в таком случае положение – ну, чтобы усесться в них, как в креслице… Так и пришлось опускаться растопырив ноги, испытывая сильное и неприятное давление ремней в самом неудобном – и ценном - для мужчины месте. Но и по приземлению злоключения не кончились: как раз, когда от удара о землю я шлепнулся на четвереньки в мокрый снег, дунул сильный порыв ветра, купол парашюта раздуло, и меня, одиноким парусником, с полкилометра - несмотря на непрекращающиеся с моей стороны попытки вредный купол «погасить»! - несло по скользкой плоскости лётного поля.
Полное сходство довершали брызги воды, которые морским «буруном» летели из-под меня, когда я таранил лужи. В общем, наконец-то справившись с коварным парашютом и вольным ветром, под веселый смех Ларисы и шуточки ее окружающих, я приплелся на старт и, стащив с себя, вернул своему милому инструктору совершенно мокрый, как пеленки неопытного младенца, ее роскошный комбинезон.
Надо сказать, что к моим успехам в лётной учебе она относилась несколько ревностно: ей непременно хотелось, чтобы среди остальных курсантов я во всем «первенствовал»; и отдельно-тупые ошибки с моей стороны иногда доводили ее до тихого, но вполне искреннего бешенства.
Поначалу, мне никак не давалось управление планером во время его буксировки. Я каждый раз забирался в «превышение» (оказывался выше самолета, норовя задрать фалом его хвост), а потом - никак не мог самостоятельно оттуда выбраться: приходилось вмешиваться Ларисе.
При этом ей казалось, что все происходит из-за того, что в тот момент, по ее наблюдениям, я чувствую себя отвратительно скованным, и, по ее любимому выражению, - «сплю».
И вот, чтобы «разбудить» меня, в одном из полетов, Лариса, применила весьма нестандартно-наставнический прием. Через проем между нашими кабинами, взяла, да и крепко пнула ногой меня в спину, точнее, в висящий на ней парашют. Пинок получился на редкость основательным – откуда у нее только силы взялись! Если б не сдерживающие ремни, – точно расквасил бы нос о приборную доску. Естественно, я жутко оскорбился…
Несколько дней я называл Ларису исключительно по имени-отчеству и сугубо официально обращался к ней на «вы». В ответ она, с большой долей иронии, тоже меня соответственно величала. Но полученный на высоте в тысячу метров над уровнем моря пинок - не прошел даром: я серьезно проанализировал ошибки, стал заметнее собранным, и в один из прекрасных дней, по другому любимому выражению все той же Ларисы, «залетал».
Хотя, скорей всего, вплотную подошло время, и, применительно ко мне, сработал великий закон философии: «количество» (в данном случае - обучения) перешло в «качество» моих полетов; но Лариса радовалась достигнутому прогрессу даже больше, чем я этому сам. И мы с ней снова стали друзьями…
Правда, в моих глазах, она все равно оставалась эдаким неприкосновенным божеством: надежд о каком-то пошлом заигрывании-флирте с Ларисой у меня и в помине не было. Да и Ларисина – в отношении парнишки-курсанта - увлеченность носила явно платонический характер.
Как и все представительницы прекрасного пола, только что пережившие развод, Лариса тогда, очевидно, пребывала в таком состоянии, когда ее душа, с одной стороны, обжегшись на прежнем замужестве, уже поставила некий защитный барьер перед легкомысленными знакомствами и скоротечными любовными приключениями; а с другой, - в силу молодости и соответствующего темперамента «хозяйки», - все равно подспудно-оптимистично жаждала серьезных отношений с новым претендентом на роль «единственного и неповторимого» мужчины, и с которым, к тому же, – «все будет по-другому…» Так что для Ларисы, женщины с печальным душевным опытом, в плане «серьезности» отношений я был абсолютно бесперспективной кандидатурой…
У стоянки планеров, кто прилег в тени широких крыльев, а кто - просто стоит рядом и о чем-то весело болтает, собрались наши «действительные» члены аэроклуба.
Вообще-то, они - народ довольно разношерстный: и по уровню мастерства, серьезности отношения к летному делу, да и по развитию «интеллекта» - тоже. Конечно, основная масса - парни, особенно в планерном звене. «Летающих» девчонок - только двое, причем, обе они - Наташки.
С первого взгляда Наташки – как близнецы: маленькие и некрасивые. Вот красавицы, почему-то, совсем не приходят к нам, а если и приходят, то вскорости - навсегда от нас отсеиваются…
То боятся прыгать с парашютом, то не могут освоить управление планером; а, может быть, им просто скучно? Ведь все разговоры, действия и поступки крутятся у нас вокруг одной - и только одной! – темы: авиация! Словом: «первым делом, первым делом самолеты…»
С одной из Наташек мы уже ухитрились побывать в совместной «переделке».
А случилось это вот как: опять же во время тренировочных прыжков с парашютом!
Ну, так уж построено летное обучение: перед началом полетов в обязательном порядке надо сдать зачет по парашютной подготовке. А «зачет» без прыжков с самолета - это как брачная ночь без невесты. И поскольку все опять происходило в страшной суматохе, я, каким-то образом, не попал в свою группу курсантов, прыгавших «с принудиловкой» (прыжок, когда купол парашюта выдергивается закрепленной в самолете вытяжной стропой сразу же, как «выпадешь» - без задержки по времени). Когда в полной экипировке мое гордое «величество» явилось на «старт», тут же выяснилось, что весь остальной «борт» самолета будет прыгать по-другому - со «стабилизацией» и, естественно, с большей высоты. Кроме того, оказалось, что на данный момент я, вообще, - единственный и распоследний человек в аэроклубе, которому предстоит прыгать подобным образом.
По этому поводу инструктор парашютной подготовки весьма нехорошо упоминал моих, в принципе ни в чем неповинных, предков; а потом, заявив, что для меня, дурака, никто лишний круг (жечь бензин!) самолетом выписывать не будет, отрядил прыгать «вторым» в паре с упомянутой Наташкой, - вполне чистосердечно пожелав, чтобы ветром меня унесло куда-нибудь в поля километров на пять; и чтобы я оттуда долго топал «пехом», таща на себе нелегкое парашютное снаряжение, обливаясь при этом потом, и проклиная себя за низкий уровень до нельзя разболтанной самодисциплины!
Скромно потупившись, я выслушал благожелательное напутствие и молча «двинул» на посадку…
А спустя совсем немного времени выяснилось, что добряк-инструктор слегка ошибся в своих расчетах и напутственных пожеланиях, поскольку приключения начались сразу же, – как только мы с Наташкой, строго по порядку номеров, «выпали» за «Аннушкин» борт!
Во-первых, она не выждала положенные пять секунд, а дернула кольцо сразу.
Во-вторых, инструктор, в запале нездоровых эмоций, совершенно выпустил из внимания факт, что я - килограммов на двадцать! – Наташки тяжелее.
Как только яркий чехол, связанный с бортом самолета вытяжной пуповиной-стропой, выдернул из моего ранца купол, а сам, весело трепыхаясь за бортом самолета, улетел в известном только ему направлении, меня основательно тряхнуло и закачало на лямках раскрывшегося парашюта.
Тут же, в строгом соответствии с инструкциями, я, задрав голову, осмотрел его, и, оставшись доволен результатом, выдернул свисающий из-под клапана «запаски» красный шнурок-чеку: отключил «автомат», на всякий случай на положенной высоте, самостоятельно раскрывающий в воздухе купол запасного парашюта. Затем, по тем же инструкциям, внимание мое переключилось на окружающее воздушное пространство, - и к своему изумлению, метрах в пяти под своими ботинками, увидел купол парашюта Наташки, к поверхности которого я медленно, но неуклонно приближался.
Не знаю почему, но иногда во время «нештатных» ситуаций в голову лезут настолько же «нештатные» мыли. Вот и у меня в этот миг появилось совершенно шальное желание «в натуре» опуститься на большой, сшитый «дольками», с круглой дыркой «полюсного отверстия», купол-грибок – и попробовать его на упругость: ну, потоптаться по нему или, может быть, как мячик, по нему попрыгать …
Но природно-привитый здравый смысл и искуственно-приобретенные - во время постоянного разбора нехороших воздушных ситуаций - знания их же плачевных последствий не позволили мне проэкспериментировать, а, наоборот, заставили во весь голос закричать: «Наташка, уходи в сторону! Быстро! Сейчас я тебе на голову сяду!»
Конечно, мой «глас сверху» явился для Натальи полнейшей неожиданностью; но, к чести ее, она на него немедленно среагировала: натянув стропы парашюта, заставила его скользить влево; я же выполнил аналогичный маневр, - но в противоположный от нее бок. Когда нас чуть-чуть друг от друга «отбило», я, как сосед по квартире с верхнего этажа, мог уже полностью разглядеть злосчастную Наташку.
Защитный шлем был на нее велик и поэтому сполз ей на глаза… Она все время смешно мотала головой из стороны в сторону, пытаясь из-под него выглянуть. Вдобавок, стоило ей, хоть на секунду опустить стропы, чтобы поправить шлем рукой, как ее парашют, будто магнитом, тянуло к моему. В довершение всех бед, вдруг в воздухе раздалось громкое жужжание: это сработал барометрический автомат ее запасного парашюта, который Наташка, слегка растерявшись, забыла отключить! На моих глазах ранец «запаски» открылся, его содержимое, словно куча стираного белья вывалилось вниз и, повиснув на стропах, заполоскалось под Наташкиными ногами. Это меня окончательно добило - я очень громко и, совершенно не к месту, заржал. Правда, через секунду расхохоталась и сама Наташка: чувство здравого юмора пересилило в ней мрачные эмоции. Но, думаю, если б в этот момент аэроклубовский врач слышал наш заразительный смех, то, без малейших колебаний отправил бы нас повторно проходить отборочную медкомиссию…
Но все хорошо, что хорошо кончается: мы благополучно приземлились и потом, на веселых аэроклубовских «пикниках», охотно делились с друзьями воспоминаниями о нашем «воздушном приключении».
Ну, что еще можно сказать про «народ»?
Вот своего рода достопримечательностью является среди нас Мишка Канарин. В начале своей летной карьеры, он – чужая душа потемки! – отчего-то путал высокое звание «курсант» с не менее высоким, но армейским званием «ефрейтор». То есть, на построениях он выдавал нечто-то вроде: «Ефрейтор Канарин к полету готов!» - естественно, вызывая у присутствующих взрывы всеобще-гомерического хохота. Аэроклубовские острословы тут же дали ему соответствующую кличку, которая несколько позже, очевидно под воздействием популярных фильмов о Великой Отечественной, видоизменилась в более, с их точки зрения, комическую - «ефрейтор Канарис». Но, надо отдать ему должное, Мишка по данному поводу не комплексовал и первым посмеивался над шуточками в свой адрес. Причем, это не мешало ему быть одним из лучших планеристов.
А если уж зашел разговор о достопримечательностях, то самой развесистой пальмой первенства в данном аспекте, конечно же, обладает наш Эдик Лисицын. Он, вообще, - «уникум»!
В известной мере, Эдик мой собрат и тоже член «клуба несбывшихся надежд»: при поступлении в летное училище «зарубила» медкомиссия из-за неустойчивого кровяного давления.
Но, в отличие от меня, его увлечение авиацией носит нездорово-маниакальный характер. Хотя, целеустремленность Эдика и заслуживает определенного уважения. Кстати, чтобы попасть в аэроклуб, он сначала обманул отборочную медицинскую комиссию, а потом – также ежегодно ее надувал с помощью таблеток транквилизатора-«ноксирона», которые накануне судьбоносного медосмотра принимал в неразумных количествах. После одной из медкомиссий, Эдик полностью «отрубился» в увозящем его домой трамвае и был с большим трудом поднят на ноги - уже в трамвайном депо - подозрительным вагоновожатым, который, было, принял Эдика за обычного наркомана и чуть не вызвал для его задержания усиленный наряд городской милиции.
Но комиссии-то комиссиями – с ними приходится воевать только раз в году! – другое дело, когда камнем преткновения (и очень большим) на твоем пути к небу становится, положенный по штату, единственный и очень уважаемый аэроклубовский врач…
Вот тут надо сказать, что каждый божий день, перед каждым прыжком или полетом, мы должны, в строго обязательном порядке проходить через рутину «предполетного» медосмотра: процедуру, во время которой измеряется кровяное давление, считается пульс, прослушивается биение сердца. У меня – от предстартовых волнений – давление, случалось, «подрыгивало». И первый наш принципиальный (прямо инквизитор средневековый!) доктор, отправлял меня в «тенечек» под крылья – успокоиться-отдохнуть. А Эдик поначалу оттуда, из «тенечка», ну просто не вылезал, - до тех пор, пока не вмешался наш начальник - «Хаджи-Булат»!
У начальника тоже был свой – специфический - подход к курсантам-планеристам и тоже свой – специфически-закаленный - характер…
Думаю, для самого Хаджи-Булата планерный спорт с его смехотворными «скоростями» (ну, подумаешь – максимум сто восемьдесят «кэмэ» в час, а так, в основном, - только семьдесят пять!) был просто детской забавой. И потому излишнюю строгость к нам врачей (а кто в авиации «эскулапов» любит: видать и сам «Булат» от них настрадался!) он, с данной точки зрения, рассматривал как придурковатую блажь. Ну, вроде как процедуру обязательного замера кровяного давления у каждого пассажира трамвая или автобуса с тем, чтобы потом разрешить (или не разрешить!) ему в них – за его же деньги - проезд. А еще, думаю, основополагающим документом - «пущать» в полеты либо «не пущать» - для начальника было официальное решение медкомиссии в личном деле курсанта Эдуарда Лисицина, в котором, ясно и недвусмысленно, высокая врачующая рука начертала: «Годен к полетам без ограничений».
Естественно, Эдик в свои маленькие хитрости Хаджи-Булата совсем не посвящал!
Кроме того, настырный Эдик «вынужденные простои» использовал с большим для себя умом: помогал нашему механику «драить» и заправлять самолеты, безотказно-безвылазно дежурил на старте, вел бумажно-нелюбимый всеми «хронометраж», - словом, не чурался никакой, даже самой «черной» работы. Ну, общеизвестно, что такое служебное рвение приветствуется всеми - без исключения! - начальниками на всем - без исключения! - круглом земном шаре.
А еще над Хаджи-Булатом постоянно давлел «процент», так сказать, «усвояемости» курсантами-планеристами летного дела, за который, кстати, с него вышестоящее начальство беспощадно-нещадно (а чтоб не тратили понапрасну дефицитные средства) и спрашивало. И конфликт, возникший на почве Эдика между нашим начальником и аэроклубовским врачом, закончился совсем не в пользу последнего. То есть, Хаджи-Булат заставил его «написать заявление». И, немного погодя, у нас появился уже новый «эскулап», - и уже полная противоположность бесславно ушедшего.
«Новичок» в основное время работы занимался тем, что «забивал козла» с нашим сторожем, а когда, готовый к выполнению полетного задания, спортсмен спрашивал: «Доктор, можно мне пройти медосмотр?» - неизменно отвечал, не отрываясь при этом от головоломной игры: «Ночью ноги мерзли? Да? Тогда - порядок! Давай, чеши в планер… Смотри - в Турцию не залети!»
Какой вопрос «эскулап» задавал пришедшим «на медосмотр» девушкам – неизвестно: те на наши надоедливые вопросы, очевидно из скромности, отмалчивались. Но с бумажными процедурами у нового врача был полный порядок; и с Хаджи-Булатом они достигли полного взаимопонимания.
А уж Эдик-то и иже с ним – то бишь, я – совсем воспряли, утраченным было, орлиным духом.
Хотя сказать, что после решительно-медицинских перемен у Лисицына все шло как по маслу – значит, сильно погрешить против истины. Ведь само летное дело давалось Эдику нелегко: все-таки, по натуре своей, он был большим «чудотворцем»…
Надо сказать, что в начале обучения Эдик, к своему неописуемому восторгу, попал в группу нашего кумира – инструктора Полевого. Тот, в общем-то, с пониманием относился к проблемам новоиспеченного курсанта (сам-то, небось, «пострадал» от врачей!) - и ему даже нравилось необычайно-авиационное рвение Эдика. Но сразу же, как большая медицинская преграда исчезла с дороги последнего, и Лисицын приступил, так сказать, к активной фазе обучения – полетам с инструктором, в группе у Полевого начались вовсе не запланированные воздушные приключения…
То ли в первом, то ли во втором тренировочном полете в «зону», у Эдика с Полевым, на высоте восьмисот метров, слетел (ну как тут не верить в «злой рок»!) все тот же злосчастный «фонарь» - только на этот раз с планера. Издавая в свободном полете жуткий звук, напоминающим вой летящей навстречу с чужими жизнями авиабомбы, он пришел в соприкосновение с матушкой-землей как раз в районе «частного сектора» и, с грохотом, брызнув в разные стороны плексигласовыми осколками, до смерти напугал замшелых пенсионеров-старичков, по соседству азартно «рубившихся» в нарды! От «бомбежки», слава богу, никто не пострадал.
Начальство же, проведя «разбор полетов», решило-таки не выносить ссор из авиационной избы и, с большим учетом незначительности материально-моральных потерь, дело «о самопроизвольном сбросе фонаря» замяли, в душе списав все на «удачу» Полевого. Я же, хоть убей, был твердо убежден, что Эдик, по ошибке, сам потянул ручку аварийного – вышеулетевшего предмета - сброса. В этом меня лишний раз убедила, появившаяся, и довольно сильно бросающаяся в глаза, натянутость в его, с Полевым, отношениях. А вот с чем Эдик мог перепутать злосчастную «ручку», так и осталось надолго большой загадкой.
Вдобавок, как утверждают мудрые люди, беда не приходит однажды… Незадолго до самостоятельного вылета на планере, идиллия у Лисицына с Полевым окончательно закончилась, а Эдик на этот раз действительно чуть не «вылетел» - только из аэроклуба!
И суть последнего конфликта заключалась в следующем. Во время очередной буксировки их «в зону» (а денек был довольно пасмурным) из-за туч ненароком выглянуло солнышко, весело заиграв на фюзеляже маячившего перед ними самолета и, заодно, засверкав на широких крылышках планера. Дух впечатлительного Эдика от почти что сюрреалистической красоты, представшего их глазам вида, сильно (и, пожалуй, неадекватно) взыграл: он бросил ручку управления, как язычник в молитве, воздел к небу руки и выдал на всю кабину что-то вроде: «Да явится солнце, да скроется тьма!» Но пафос Эдика – вкупе с неадекватно-лётными реакциями – заслужил совершенно непредугаданную им оценку со стороны любимого инструктора. Срочно по возвращению на землю, Полевой пошел к Хаджи-Булату и «сдал» ему проделку нашего неугомонного авиатора, как говорится, со всеми потрохами! Более того, он настоятельно потребовал у начальника аэроклуба навсегда отлучить курсанта Эдуарда Лисицына от неба в виду явной профнепригодности его неустойчиво-непредсказуемой психики и поклялся, положив руку на свою летную книжку и призвав себе в свидетели весь документально зафиксированный в ней многочасовой «налет», что, отныне и вовеки веков, ни за что не сядет с тем вместе - не то что в кабину любого летательного аппарата, - но и даже на продавленное бесчисленным количеством задов дерматиновое сиденье, развозившего нас по домам (если его, конечно, удавалось завести) обветшало старенького автобуса. Вот где над головой курсанта Эдика нависла мрачная тень реальнейшей перспективы попасть из «действительных» членов аэроклуба в, так сказать, «члены-корреспонденты», с допуском в запретно-священные пределы не дальше ближайшего почтового отделения, до которого, кстати говоря, «подать рукой» пришлось бы не менее пяти, с гаком, полновесно-метрических километров; или, простыми словами, - быть позорно вышибленным из «крылатой гвардии», со всеми вытекающими из этого дела темными пятнами на непродолжительно-лётной его биографии.
Эдик в очередной раз скис, и мне, тоже в очередной раз, стало искренне жаль его: ведь в некотором роде мы были товарищами по несчастью и родственными душами. И я решил «подъехать» к Ларисе. Конечно, идея моя была сначала встречена в штыки, но психологический расчет, в конце концов, оказался верным: ну, не смогла Лариса отказать; и «страдальца» Лисицына перевели в нашу группу…
Правда, угроза чрезвычайно суровой экзекуции возымела на него благотворное воздействие, и Эдик сделал должные выводы. Да и, честно говоря, в воздухе он больше не чудил, вполне прилично вылетел самостоятельно и, как все мы, получил спортивный разряд. Однако в душе у Хаджи-Булата так и осталась серая тень сомнений в отношении его полной «благонадежности». И, как выяснилось по прошествии некоторого времени, Эдик данные его сомнения с блеском подтвердил.
Последний подвиг «героя нашего племени», по значимости, далеко затмил собой предыдущие: Эдик, в кристально чистом небе, ухитрился «заблукать»; да еще с весьма интересными последствиями.
А произошло все во время парения…
Сначала «полет» у Эдика был абсолютно нормальным. Как горный орел, он наслаждался свободным пространством и головокружительной высотой, спускаясь до нашего приземленного уровня только в момент, так называемого, «радиообмена» - периодически надо было сообщать руководителю полетов свое текущее местонахождение и высоту. Но через какой-то промежуток времени «эфир» его рации совершенно «потух». Несколько раз обеспокоенный Хаджи-Булат пытался выйти с ним на связь, но наш «орел» упорно хранил одиноко-гордое молчание. Все уже, было, решили, что на планере просто сел аккумулятор радиостанции, как Эдик вдруг напомнил о своем небесном существовании: динамик громкоговорителя на старте разразился сначала шумом и хрипом, а затем - жалобным лепетом его последних, на затянувшийся долго промежуток времени, слов: «Потерял ориентировку на местности, иду на вынужденную…» В тот момент выражение лица Хаджи-Булата свидетельствовало только об одном: нестерпимо-жгучем желании станцевать зажигательную «румбу» на костях спортсмена-планериста Лисицына. С трудом сдержал он свои «положительные» эмоции, и, когда уж окончательно выяснилось, что планер с Эдиком безнадежно исчезли-растворились в непредсказуемо-вольном эфире, ограничился тем, что срочно послал Семякина облететь на «Яке» все известные запасные площадки. Поиски не увенчались успехом, а рация Эдика, по-прежнему глухо, молчала. Но ближе к вечеру в пункте управления полетами тревожно зазвонил телефон, и прозвучавшее в трубке сообщение повергло аэроклубовское начальство в немедленный и глубоко-административный шок…
