donbass.org.ua | авторы и тексты | прислать работу | другие ресурсы | гэстбук
СОРОК ДНЕЙ
V.ПЛАТОК НА ЛАВОЧКЕ
(Вторая рукопись отца)
И «ноль-второй» мне совсем не нравится. Только что я обратил внимание на разболтавшийся не в меру правый элерон. От слабых порывов бокового ветра, он начинает, слегка прихлопывая, трепыхаться, как детский флюгер на ветру, и слабые удары его, через систему блочков, качалок и тросиков, отдаются противной дрожью в ручке управления. Конечно, в целом на полет планера излишний «люфт» элерона не влияет, но после посадки о выявленном дефекте придется сказать аэроклубовскому «технарю» Михвасю (в миру – авиатехник планерного звена Бастрыкин Михал Васильич). Уже от одной мысли о предстоящим с ним «контакте», во рту набивается оскомина. По мне, так личность «Михвася», если для чего-то и сотворена силами загадочной природы, то в первую очередь - исключительно как наглядное опровержение широко распространенного и достаточно наивного поверья, что в авиации, дескать, совсем не водится плохих людей! Да-да, как же-с! Грубый - со слабыми, заискивающий – до подхалимажа - перед сильными (особенно с начальством), он, кроме всего, какой-то до отвращения безграмотно-неотесанный, чрезмерно – по личным своим выгодам – суетливый, а по прямым cлужебным обязанностям – наоборот, с большой неохотой-ленцой. Нарывался я с ним на конфликты… Может, лучше и промолчать: пусть кто-нибудь другой, полетав на «ноль-втором», сегодня ему о дефекте сообщит? Да нет, нельзя! Неписаный кодекс чести не даст подвести товарища!
Запас высоты критический - пора «двигать» домой, на аэродром. Но прямо по курсу подхода, вижу вполне приличное облачко. На глаз прикидываю: если не делать над аэродромом обязательную «коробочку», то можно сэкономить немного высоты и рискнуть под облачком «выпарить»; а потом, в случае неудачной попытки, запросить у Хаджи-Булата посадку напрямую, с курсом «сто восемьдесят»…
Черт с ним, попробую! Получится – победителей не судят; не получится – в конце концов, отделаюсь легкой головомойкой.
И вот оно, желанное облако; и вот он, энергичный толчок снизу, а стрелка прибора - резво прыгает вверх…
Вообще, с точки зрения элементарнейшего комфорта, спортсмену в кабине планера - фактически и не очень удобно - приходится полулежать: сиденье-то низкое – дань настырно-конструкторской борьбе за оптимально-возможный простор при минимальном полетном весе. И в данной позе - поневоле испытываешь странное ощущение, будто мягкое место твое прилеплено к алюминиевому полу. Поэтому и наружно-физические воздействия на машину, особенно с нижней, так сказать, «полусферы», в прямом - и не совсем благозвучном - смысле известного выражения, принимаешь исключительно «на свой зад»…
Так вот, почувствовав вышеописанной «точкой» приложения сил рывок устремленного вверх потока, пытаюсь войти планером точнехонько в его центр. Для этого надо «срезать» радиус кругового вращения: выполнить четко «фигуру» пилотажа, которая на священном языке «Курса учебно-летной подготовки спортсменов-планеристов» называется «спиралью с креном в 60 градусов». И сейчас, во время маневра, земля со стороны крыла начинает лезть на крутые «дыбки», а скорость движения «капота» вдоль затянутой легкой пеленой дуги горизонта – значительно увеличивается.
Полностью выпускаю закрылки, чтоб увеличить «тягу» крыльев; и за счет всех выполненных манипуляций - наскребаю каких-то паршивых двести метров! А дальше – «финиш»: поток рассыпается, стрелка вариометра опять начинает болтаться на «нуле». И тут еще, в довершение «разведывательных» несчастий, попадаю в обратный, теперь устремленный книзу, поток; а от этого мой и так небольшой запас высоты начинает стремительно таять…
Здесь уж я вынужден перейти к резервному варианту наполовину провалившегося плана, и потому, нарочито жалобным (не знаю, правда, как это воспринимается через радиостанцию руководителя полетов) тоном, прошу у «земли» разрешения на посадку с курсом «сто восемьдесят».
Несколько секунд внизу на запрос не реагируют: очевидно, Хаджи-Булат «не злым, тихим словом» упоминает мою презренную родословную, но вслух засорять эфир до боли нехорошими словами категорически запрещено! И с интонациями, в которых так и слышится хрусткий скрежет пластмассы от мысленно разгрызаемого начальником микрофона, динамик в кабине хрипло сообщает: «Ноль-второй! Садись - разрешаю!»
Теперь мозг, душа, тело – в общем, все мои «нервно-паралитические» окончания - начинают неустанную работу, которую по принципу действия можно сравнить только с аналогичной работой новомодной электронно-вычислительной машины: идет неусыпный «зрительно-умозаключительный» анализ-контроль расстояния, высоты, горизонтально-вертикальной составляющих скорости и продольного сноса от бокового ветра – другими словами, положения планера - относительно видимых на зеленом квадрате аэродрома «посадочных ворот», - специального знака, который, в отличие от буквы «Т» для винтомоторных самолетов, выкладывается при разбивке «старта» из параллельно расстеленных на земле брезентовых полотнищ. Визуально полученные образы данных факторов постоянно сравниваются в содержимом моей черепной коробки с некими эталонами, намертво вбитыми и матрично отпечатавшимися там в результате усилий инструкторов и долгих-долгих тренировок; а затем - немедленно «обрабатываются», автоматически выдавая команды-импульсы рукам и ногам, ставшим сейчас как бы естественным продолжением рулей, тяг, элеронов, а также всего прочего, чем наделили умники-конструкторы машину и научили ее вести себя в воздухе так, как ведет себя в классе послушная отличница-первоклассница…
«Ворота» медленно сползают под «нос», – вижу: иду с «перелётом». Тяну на себя рукоятку выпуска воздушных тормозов – «интерцепторов». Из крыльев планера одновременно вверх и вниз перпендикулярно выходят прямоугольные пластины. Теперь они возмущают «ламинарный» ток воздуха вдоль поверхности крыльев, уменьшая разом их подъемную силу. Тихое шелестение за бортом сменяется шумом, отдаленно напоминающим гул маленького горного водопада. Планер, слегка вздрогнув, проваливается вниз…
Действия планериста с воздушными тормозами – полный «слепок» действий пилота «моторного» самолета; только там, во время посадки, в руках у него – «сектор газа». Двинул «сектор» вперед, прибавил оборотов винта – посадочный знак начинает к тебе приближаться; потянул сектор назад, сбросил газ – глядишь, и нет избыточной высоты. Точно также у нас: рукоять интерцепторов четко ходит по схеме «взад-вперед»; только вместо регулировки оборотов винта (откуда ему-то взяться?), выпускаются-убираются «тормоза» - помогают нам правильно сделать «расчет на посадку».
Все задумано для того, чтобы планериста, в случае надобности, можно было легко «пересадить» из безмоторного аппарата за штурвал «настоящего» самолета; ну, примерно так, как велосипедист после непродолжительной тренировки готов управлять мотоциклом...
Итак, с лишними метрами высоты покончено, и сейчас я - точнехонько «на глиссаде». Боковой ветер стих, и планер, кажется, совсем без моего вмешательства плавно стремится к «воротам» - я только изредка «жму на педали»: выдерживаю осевое направление. Знаю, что сейчас за посадкой следят все, и надо не опозориться – подтвердить квалификационное мастерство: сесть - что ни на есть - на «пятерку»; то есть рассчитать приземление так, дабы после касания и пробега - точно попасть в «створ ворот», остановить и положить машину на крыло у последних – «ворот» этих самых - полотнищ…
Приближается самый ответственный момент посадки – выравнивание. Выровнять планер, означает: у самой земли приподнять до горизонтального состояния приопущенный «нос», а затем - удержать в таком положении до тех пор, пока планер, утеряв вертикальную скорость, не коснется мягко посадочной полосы. И здесь присутствуют нюансы: выровняешь на большей высоте, машина обязательно грохнется вниз, вытворив так называемого «козла» - череду неприятных прыжков по полю; выровняешь на меньшей – она, коснувшись с завышенной скоростью земли, прыгнет-подскочит сначала вверх, а потом – все равно завершит твой полет упомянуто-мелким рогатым животным. Поэтому, чтобы правильно оценить на «выравнивании» нужную высоту, взгляд пилота переходит немного влево и метров на тридцать вперед: как бы фиксируется в условной точке, которая при подлете никоим образом не должна «намертво» вцепляться в землю; наоборот, вместе с движением машины эта «точка пилотского зрения» должна, самым естественным образом, плыть-скользить над земной поверхностью до той самой поры, пока там не выловит-отличит характерно-привычный для заданной высоты ориентир. Для этого, естественно, нужны и наземные тренировки, и постепенно приобретаемое лётное мастерство, а вместе с ним – шестое чувство высоты…
«Ворота» все приближаются, и вот я «скольжу» взглядом по лётному полю аэродрома. Несколько мгновений - и в массе укатанной зелени уже различаются отдельные стебельки-травинки: пора выравнивать планер! Непроизвольно затаив дыхание, буквально миллиметрами «выбираю» - тяну на себя ручку управления. Очень плавно, «капот» машины поднимается к линии горизонта, и она теперь бесшумно плывет в полуметре от земли - «парашютирует», постепенно теряя скорость и, заодно, оставшиеся крохи высоты.
Автоматически мозг фиксирует, что скорость – великовата: есть шансы посадить планер с небольшим, но перелетом. И тогда, в последний раз на протяжении полета, выпускаю воздушные тормоза, силком «притирая» машину к земле - есть касание! Теперь надо быть начеку: энергично работая рулями удержать направление пробега и планер в равновесии; а, кроме того, чтобы не выехать за пределы «ворот», уже по-настоящему, по-земному - затормозить! На все том же единственном колесе планера (на авиационном жаргоне его, вообще-то, называют «пнематик», а Михвась, ухитрившись перековеркать на свой безграмотный лад, и того чище - «плевматик»!) есть самый обычный ручной тормоз. Рычаг его под небольшим углом торчит прямо из пола кабины. Простенькое на вид, тормозное устройство – довольно коварная штука: им надо умело пользоваться. Тормозить следует «импульсами», подергивая на себя и тут же отпуская. Стоит только промедлить, как чертов тормоз намертво «прихватывает» колесо, после чего уж планер - сначала резко становится на «нос», а затем, не очень приятно для пилота, - грохается хвостом на землю, так и норовя при этом расколошматить вдребезги слабо-рессорный «костыль». Но набитый мозолями опыт для подобно милых трюков тормоза - не по зубам: прошел я через них, как бы тут правильнее выразиться - да, да, вот, - еще на личной «заре» авиации!
Поэтому планер, послушный командам, словно вкопанный, застывает строго у «зачетного» полотнища; и потом, будто немного подумав, мягко ложится на левое крыло. А я - открываю «фонарь» и с наслаждением, поглубже втягиваю воздух: моя «разведка боем» на сегодня - закончена!
Выключив барограф и рацию, сняв парашют и оставив его на сиденье в планере, иду на – уже спрогнозированный в душе - «разнос» к своему начальству. Машина пока остается на «старте»: после короткой передышки в небо её поведет другой…
К глубокому удивлению, Хаджи-Булат реагирует на мое появление и отданный рапорт довольно миролюбиво. Остывшим голосом он бурчит: «Вечно ты выделываешься! Ладно, иди отдыхай!»
И поскольку, по итогам «разведки погоды», надежда спортсменов-разрядников – слетать «попарить» –полетом моим похоронена, на «старт» приходит время обычных тренировочных заданий: по кругу и в «зону»; в первую очередь – для курсантов-первогодков. А мне, пока, можно расслабиться и отдохнуть.
Вот только слинять надо подальше с всевидящих глаз начальства, чтобы не стать беззащитной жертвой Михвася и его «регламентных» работ», которые почему-то касаются не столько обслуживания летающей техники, как бесконечного (до состояния – «не видно конца») улучшения аэроклубно-бытовых условий: рытья канав под водопровод, перетаскивания – из пустого в порожнее – щебня, мешков с цементов, ну и так далее… Поэтому я тихонечко испаряюсь на северную окраину аэродрома, где за высокими зарослями некошеной травы (запасы для «единоличной» коровы Михвася, видать, еще не кончились!) притаилось нечто в виде дикорастущего садика из фруктовых деревьев. Там, спрятавшись под густую тень, сначала наслаждаюсь терпким запахом горячей травы, смешанной с ароматом полевых цветов; а потом, закрыв глаза, опять погружаюсь в тихий родничок, неспешно журчащих воспоминаний…
Как-то зимой подруга Юльки, Лена, пригласила к себе на временно холостяцкую (родители уехали в санаторий) территорию-квартиру, которой она тут же распорядилась на собственное усмотрение, организовав первоклассную молодежную вечеринку. Собралось несколько «тесных» пар, надрывно орал магнитофон, салютовали бутылки с шампанским… Всласть нарезвившись, совсем поздним вечером основная масса приглашенных устало разбрелась; только мы с Юлькой – ну никак! - не могли оторваться друг от друга и продолжали в плотных объятиях медленно-медленно кружиться под загадочно-романтичную и рвущую - до восторга! - душу своими непонятно-иноязычными словами и печально-страстными звуками мелодию-песню из репертуара несравненного и повселюдно обожаемого француза Адамо…
И тут подвыпившая Ленка, весьма двусмысленно улыбаясь, взяла да впихнула нас в спальню родителей, прикрыв следом дверь на задвижку. Назвав Ленку «дурой» и немного вслух повозмущавшись, Юлька все же присела на краешек широкой (наверное, импортной), роскошно-двуспальной кровати. Я тоже скромно примостился рядышком, а потом взял ее руку и принялся, едва касаясь губами, целовать кончики точеных Юлькиных пальцев. Неожиданно для меня, Юлька подтянула с изголовья подушку и прилегла на пружинный матрас, как-то томно раскинувшись и прикрыв, будто в дреме, глаза…
Короткая шелковая юбочка платья сбилась вверх; и, несмотря на царящий в комнате мрак, я довольно отчетливо видел свешивающиеся с кровати Юлькины стройные ножки, обутые в нарядные туфельки-«шпильки»; а заодно - темные очертания пояска с резинками, к которому были пристегнуты концы, едва различимых во тьме, светло-коричневых тонких чулок… Соблазн был велик: не удержавшись, я осыпал нежданно открывшуюся моему взору роскошь быстрыми, нетерпеливыми поцелуями. Потом прилег рядом и, склонившись над Юлькиным лицом, поцеловал ее в теплые губы - самым трепетно-нежным поцелуем; и она - также трепетно на него ответила… Осторожно, боясь грубой неловкостью отпугнуть прилетевшие к нам на встречу такие редко-удачные минутки, я засунул руку под эластичный ободок пояса и, ощущая пальцами волнующую прохладу шелка, освободил, как мне показалось, абсолютно пылающий Юлькин живот из томительно-ненавистного плена её трусиков. И в тот самый момент она, первый раз в нескончаемой череде поцелуев, влажно-бархатным языком вдруг нащупала мой, совершенно сухой от волнения, а потом, дерзко так и игриво, прикусила легонечко зубками...
Вне себя от истомившей сладости ожидания, я «пустил» руку дальше - меж разжатых Юлькиных ног - и нашел под ней нечто теплое, влажное и безумно нежное: будто мордочку новорожденного кролика, которую гладил давным-давно - в убежавшем, далеком детстве. Повинуясь смутному и неподвластному инстинкту, я принялся осторожно ласкать рукой Юльку, вверх-вниз, вверх-вниз – «там», словно желая при этом загладить свой грех и вину за ту нестерпимую боль, причиненную Юльке тогда – в момент «опытов» на природе… Поначалу, ощутив мою руку, все же дерзко нарушившую «табу», тело Юльки в ответ напряглось; но постепенно она, успокоенная искренней нежностью и массой благодарных поцелуев, расслабилась и уже целиком отдалась поглотившему без остатка совсем новому – да и что там скрывать! – любопытному для нее чувству… А охватившее меня возбуждение все росло и росло, более того - неистовым движением пальцев руки передавалось и как бы просачивалось сквозь них в Юльку. Она уже не просто впивалась поцелуями, а неистово кусала мои губы, шею; грудь ее часто вздымалась... Внезапно, рывком отстранившись от меня, сделав всем телом несколько судорожных, странно-неистовых движений, Юлька издала, впервые слышанный мною, необычный грудной полустон-полувскрик… Тут уж и я, не выдержав жуткого коктейля из напряжения с возбуждением, сам в себя (и в чрезмерно полном объеме) без промедления «разрядился»! А Юлька, словно мертвая, притихла рядом без сил: потрясенная невиданной силой только что испытанного и сладостно-непередаваемого чувства…
После этого при каждом удобном случае мы повторяли наши «новые» ласки. И Юльке от них всегда было хорошо, а вот мне, как раз, и не очень… Жажда полного обладания Юлькой не только не оставляла меня, а, наоборот, все больше и больше жаром-огнем распаляла. И я опять принялся за свое: стал на Юльку «давить»! Правда, делал это в культурной и ласковой форме: во время бесед на интимные темы пытался внушить, что испытываемое наслаждение – лишь жалкое подобие «настоящего», полученного, так сказать, «нормальным» путем; а, в качестве независимо-авторитетного источника, подсунул ей почитать дефицитную книгу «О сексе» известных гэдээровских авторов, потрясшую до «основания» мой разум и «естество» изложенными в ней «откровениями»…
Вдобавок, бедственное положение моих сокровенных желаний усугубляло, как водится в таких случаях, полное отсутствие и у меня, и у Юльки крыши над головой: места для возможно-интимных встреч – согласитесь, немаловажного фактора для прилично-человеческого секса; особенно, если взять во внимание, что вокруг - и причем люто! - хозяйничала низкотемпературная зима.
Но в конце февраля на дворе потеплело, и мы, наконец преодолев очередные Юлькины колебания, решились-таки рискнуть!
Поскольку, к великому счастью, в указанные «времена года» из посторонних «наблюдателей» в скверике никто не болтался, то, разумеется, местом неотложной встречи и самых «решительных» действий единогласно была утверждена незабвенная «наша» лавочка.
Вновь пройдя чрез горнило «всеношных» страхов-сомнений, озираясь по темным углам и не находя в них ничего для себя подозрительного, поздним вечером приблизились мы к упомянутому выше объекту и настойчиво приступили к внедрению в жизнь задуманных накануне желаний…
Поначалу, мы попытались «слиться», сидя верхом на лавочке. Но оказалось - для такого сложного положения, у нас не хватает любовного опыта. Сколько мы ни крутились, ничегошеньки не получалось: то одежда (не разденешься ж всласть по морозу!) излишне мешала; то нежной Юльке почему-то вдруг становилось больно… Замученный «акробатическими этюдами», я перенервничал и в прямом смысле на глазах возлюбленной потерял страстное желание. «Да ну его к черту, Юлька! – хриплым голосом выдавил я. - Давай лучше все сделаем в другой раз! Следующий! Может, найдем где-нибудь квартиру…»
Но, в отличие от меня, Юльку, как раз наоборот, наши безуспешные «экзерсисы» только вовсю распалили: уже в ней сыграло ретивое! Твердо глядючи мне в глаза, на сей раз она каменным голосом произнесла: «Либо «это» у нас будет сейчас, либо – ни-ког-да!»
А серьезность своих намерений Юлька подтвердила конкретными действиями: став неподалеку от лавочки, она расстегнула и сняла пальтишко, постелив его на мерзлую землю. Следом, повозившись с застежками от чулок, стащила с ног теплые панталончики, и, зачем-то опять пристегнув чулки на место, решительно опустилась спиной на приготовленное таким вот образом наше «брачное ложе». «Иди сюда, быстрей! Мне холодно…» - отчаянно прошептала Юлька… И вид ее, лежащей навзничь с бесстыдно раскинутыми ногами, а больше – само дикое предощущение того, что вот сейчас, вот наконец со мной произойдет то, чего никогда не случалось в мальчишеской жизни, внутренним смерчем развеяли в стороны жалкие страхи с сомнениями, превратили меня в настоящего самца из эпохи троглодитно-пещерного человека! Сотрясаясь от лихорадочного возбуждения (а может, еще и от холода?), я подошел к «ложу», встал на колени и медленно опустился к Юльке …
Поскольку между нашими телами по-прежнему пролегала граница в виде толстого, зимнего слоя одежды, и я, и Юлька могли чувствовать обнаженным только самое «главное»: ощущение этого служило настойчивым стимулом, донельзя будоражившим нас. Очень нежно устремившись другу к другу, мы слились вдруг в единое целое...
Новизна ощущений как гром поразила меня, но на Юльку наше соитие подействовало больше: она стала вслух шептать какие-то сумасшедшие слова, которые, сталкиваясь вместе, становились похожими на горячечный бред: «Боже мой, боже… как мне хорошо… как я люблю тебя… мой сладкий… пожалуйста, «выше» … нет, нет - не надо так сильно… или пусть… пусть немножечко «ниже»… там потом - ничего не останется?..» А я уже не мог сдержаться и рвался проникнуть в нее как можно глубже. И от этого Юлька еще громче застонала, снова зашептав нежные, наивные, возбуждающе бесстыдные слова: «Ах нет… это - совсем не я… о, как мне хорошо… какое сильное чувство… но оно нехорошее, грязное… и я - плохая… но мне все равно… делай со мной все, не останавливайся… как я люблю тебя …».
Я тоже находился в полубредовом состоянии. Мысли, как пчелиный рой, жужжали у меня в голове. И я понимал, что я - тоже не я; и что все мое существо, в один миг, ушло, переместилось, сконцентрировалось на пучке нервов, который единолично теперь мной командовал и распоряжался, доставляя и грубое наслаждение и утонченную боль, делая из меня послушного раба… В своем бреду я ощущал себя, одновременно, парящим в облаках чистым ангелом и мерзко-коварным дьяволом-искусителем, знатным индийским раджой и ничтожно-рожденным парией…Но скорее всего, в тот бредовый момент я видел себя измученным кладоискателем, который, после жестоких трудов и лишений, наконец-то пробился к сокровищам, спрятанным за семью дверями; упал перед ними на колени и прислонился небритою щекой - так, что никакая сила в этом мире не смогла бы его оторвать. Кажется, я тоже шептал Юльке свои нежно пьянящие слова… И все-таки, главнейшим моим ощущением было то, что данно-клокочущая и извергающаяся во мне масса - мыслей, чувств, суетливых движений - сделала из меня сейчас настоящего «стопроцентного» мужчину. Не знаю, каким там уж чудом, смог я вовремя извернуться и не выплеснуться прямо «в цель»…
А потом - мы друг друга опять захотели и еще раз сплелись, и еще раз - снова и снова…
Но… но если бы ведал я тогда, окрыленный до умопомрачения от утоленной вконец жажды страсти и открывшейся мне с небес, доселе неведомо-жгучей тайной физической любви… если б только я ведал, что переживаемая мной блистательная эйфория - абсолютно сродни жалкой радости недалекого триумфатора-полководца, одержавшего накануне сокрушительную и безнадежно «пиррову» победу …
