donbass.org.ua | авторы и тексты | прислать работу | другие ресурсы | гэстбук
СОРОК ДНЕЙ
V.ПЛАТОК НА ЛАВОЧКЕ
(вторая рукопись отца)
«Всякий раз, когда в человеке умирает
любовь, вместе с ней умирает его прежнее «я».
Безымянный философ
Краем глаза сквозь овальный вырез в переборке я вижу, что происходит в пилотской кабине…
Как раз сейчас летчик наклоняет «рога» штурвала вправо и одновременно давит ногой правую педаль: качнувшись, «Аннушка» выходит из разворота…
Инструктор по парашютной подготовке неуклюже слазит с места второго пилота, переваливается в «пассажирский» отсек и, цепко ступая ботинками в толстой подошве по вибрирующему полу самолета, пробирается меж двумя рядами откидных алюминиевых «седушек». На «седушках» устроились мы. Устроились полубоком: по-другому не дает мешающий «горб» туго «упакованного» ранца основного парашюта… Покачиваясь словно моряк на палубе, инструктор идет в хвост, попутно еще раз оглядывая, как пристегнуты вытяжные фалы к металлическим тросам, и одновременно пристально всматриваясь в напряженные наши лица…
Вот он подходит к боковой дверце отсека, берется за нее обеими руками и прижимается лицом к смотровой щели. Из кабины в этот момент доносятся обрывки переговоров пилота с «землей». По всему видно - подходим к «точке»…
Рывком инструктор сдвигает дверь - тотчас кабина заполняется гулом и свистом!
Это ворвался без спроса и принес свою песню прозрачный утренний воздух…
Сорванный с места, отброшенный назад ревущими лопастями пропеллера, он, превратившись в могучий вихрь, с бешенной скоростью обтекает дюралюминиевые крылья, создает в них невидимую подъемную силу, прочно несущую в мягких ладонях наш «кукурузник»-биплан; а заодно – легким проказником-ветерком носится по кабине, обдувая небесной свежестью разгоряченные физиономии…
Вот инструктор дает рукой знак: встать!
Мой напарник и я, каждый, сгибаясь под тяжестью парашютов, подходим к дверце. Мне - прыгать первым… И потому я стою, что называется, «сгруппировавшись» по всем правилам: нога - вперед, правая рука – крепко сжимает вытяжное кольцо, для надежности скрепленное с кистью эластичным шнурком, левая – раскрытой ладошкой прижата к запасному парашюту. Хвататься за «посторонние предметы» в этот момент категорически запрещено; но пол самолета, подрагивая, так и норовит уйти из под ног, - и инструктор поддерживает меня, чтобы не потерял равновесия и не свалился за борт раньше положенного времени…
Вот так я стою и поглядываю вниз - на собственную ногу, а точнее, на пару сантиметров ботинка, которые вылезли за порожек и висят себе над восьмисотметровой пропастью; пропастью, - которую надо преодолеть, спустившись вниз под куполом парашюта…
Под ботинком – внизу - деревья, крошечные домики и игрушечные машинки, как большие трудолюбивые муравьи ползущие по серой ленточке шоссе - все выглядит жутко иррационально! И данная иррациональность, превращаясь в довольно рациональное чувство - если и не страха, то, всяком случае, сильного волнения, - липкой лентой оборачивается вокруг сердца, заставляя его, время от времени, замирать.
Созерцание с размышлениями прерывает резкое «кваканье» сирены… Инструктор кричит: «Пошел!» – и хлопает меня по плечу. Что есть сил оттолкнувшись ногой от порожка, я ныряю «солдатиком» вниз. Тотчас воздушный поток бьет по лицу - перехватывает дыхание, и снизу вверх по телу пробегают стремительные мурашки. Над головой раздается хлопок - это раскрылся оранжевый «шарик» стабилизирующего парашюта. Поддерживая меня словно за шиворот, он не дает беспорядочно кувыркаться в воздухе; и теперь моя задача - ровно через пять секунд дернуть кольцо, выпустив на волю из «укладки» большой парашютный купол.
Вслух и очень громко, наверное, стараясь перекричать нарастающий свист в ушах, начинаю считать: «Двести двадцать один, двести двадцать два…» В этот момент меня разворачивает вокруг собственной оси, и я вижу перед собой силуэт нашей «Аннушки», плавно идущей на новый «круг», чтобы десантировать следующую «пару»…
На счет «двести двадцать пять», с силой рву вытяжное кольцо! Но оно вылетает без сопротивления, - как по маслу! - а я… - совсем не ощущаю телом привычного динамического удара от резко затормозившего падение, раскрывшегося купола парашюта.
Свист в ушах, меж тем, продолжает нарастать и, спустя какое-то время, превращается в… странный звон, надоедливый и неприятный…
Нехотя, открываю глаза и вижу над собой знакомый потолок своей комнаты…
Также нехотя, перевожу взгляд на тумбочку. Стрелки будильника, бесцеремонно вытряхнувшего меня из воздушного приключения, показывают ровно пять часов утра. Рядом слышу возмущенное ёрзанье и шелест натягиваемой на голову простыни: младший брат выражает глубочайшее возмущение по поводу отдельно «ненормальных», не дающих порядочным людям никакого покоя даже во время драгоценно-летнего отдыха!
Еще минуточку нежусь под одеялом, размышляя над правдоподобностью испытанных ощущений. Ну, это мне знакомо с еще раннего детства – от бескрылых полетов в волнующем сне…
Ладно, ничего не поделаешь - надо вставать!
Сегодня обычный августовский день одна тысяча девятьсот семидесятого года от рождества Христова…
Полусонный, принимаю вертикальное положение, ощущая в себе неясное чувство чего-то временно забытого, но очень и очень для меня важного…
Тут на глаза попадается лежащий на тумбочке, распечатанный конверт. И сразу неясное становится ясным: в нем ведь записка, которую вчера нашел в почтовом ящике и содержание которой, перед тем как заснуть, успел выучить наизусть:
«Мой милый-хороший!
Меня абсолютно замучила совесть, что так несправедливо с тобой обошлась…
Я очень соскучилась по тебе и снова хочу наших встреч: твоей любви, твоих ласк, в общем, чего-нибудь твоего! Давай завтра встретимся – часиков в пять – на старом месте: в том скверике у «нашей лавочки»…
Ну, пожалуйста, приходи - буду тебя очень долго ждать.
Прости за нахальную дерзость – страстно целую!
Твоя непутевая Юлька».
Наскоро проделав обычную рутину физзарядки, умывания с «убриванием», возвращаюсь в комнату. Быстро натянув темно-синего цвета рубашку с пришитой эмблемой на рукаве и такого же цвета брюки, прячу в левый нагрудный карман записку, а затем проделываю несколько странную (с точки зрения непосвященного человека) процедуру… Тихонько, чтобы окончательно не разбудить брата, открываю, стоящую рядом с кроватью, тумбочку и там - внутри - нащупываю прилепленный изоляционной лентой небольшой целлофановый пакет.
Оторвав ленту, достаю из пакета покрытый бурыми пятнами – некогда белоснежный, красиво отстроченный по краям - кусочек шелковой материи… Немного поколебавшись, аккуратно сворачиваю его и, приобщив к записке, на цыпочках поспешаю в кухню. Схватив там приготовленный еще с вечера заботливой мамой сверток с «завтраком», пулей вылетаю из дому и мчусь по узкой улочке вверх - к трамвайной остановке…
Заскочив там в - готовый вот-вот отправиться - старенький, дребезжащий трамвай, привычно пустой в столь ранние часы, я удобно сажусь у окна и теперь готов к неблизкой поездке на окраину нашего города. Можно б еще и вздремнуть, но мысли мои, взбудораженные запиской, не хотят возвращаться в темное логово сна, а постепенно по кусочкам, как мозаика, склеиваются в пеструю, моментами плохо стыкующуюся, и уже, в основном, черно-белую картинку - … «фотографию на память» о когда-то промелькнувших событиях. И, машинально глядя из окна на бегущие мимо пустынные улочки города, я начинаю очередное мучительное путешествие вверх по течению реки времени, волны которой, с каждым прожитым днем, постепенно, но все дальше и дальше увлекают меня от крошечной (в необъятных масштабах Вселенной) точки начала отсчета – приключившейся со мной и довольно печальной - истории….
С Юлькой у нас «началось» четыре года назад…
С детства хотел я стать летчиком, а потом, когда с возрастом амбиций добавилось, то уже и совсем – «космонавтом»!
Но после школы, с треском, не прошел медкомиссию при поступлении в авиационное училище: слишком эмоциональным сочли! Вот уж не знаю, каким бесчувственным механизмом надо уродиться, чтобы стать военным летчиком; я этого так и не понял: потому как считал, что у эмоциональных людей более развита интуиция - немаловажный фактор для ведения воздушного боя!
Но, решив не терять времени даром, все-таки поступил на заочное отделение местного машиностроительного института; а родители, по большому блату, помогли мне устроиться на работу в самый престижный и большой научно-проектный институт нашего города…
Коллектив института был в основном «молодежным», и потому «общественная жизнь» тогда била там фонтанирующим «ключом». Нескончаемой вереницей шли институтские «мероприятия»: вечера, турпоходы, субботники с воскресниками, которые, в свою очередь, зачастую завершались в городских «кафешках»: коктейлями, танцами, ну и остальным, веселым таким - прочим…
Проработав примерно полгода, я однажды заметил в институте «новенькую». С первого взгляда решил, что девчонка - не совсем в моем вкусе: зеленоглазая и – главное! - с каштановыми кудряшками (на тот решительный момент мой «идеал» прочно влип в крайности прелестей жгучих брюнеток и столь же по-голливудски ярких блондинок).
Потом - совершенно случайно - увидел ее на своей трамвайной остановке и понял, что живем, оказывается, где-то рядом, по соседству. Садясь тогда в трамвай, «новенькая» пристально на меня посмотрела, очевидно размышляя, достойна ли моя персона ее драгоценного «здрасьте!»; но все-таки поприветствовать не решились: смущенно отвела глаза. Я же, вообще, сделал вид, что ее «терзанья» меня совершенно не касаются…
Хотя, чуть позже, в процессе, так сказать, производства, мы, натыкаясь один на другого (то с «кальками в работу» - у отдела «светокопирования», то с «письмами на подпись» - в приемных больших начальников) перестали дичиться, как-то перебросились парой сочувственных фраз, а потом, наконец, познакомились и стали при встречах очень чинно здороваться.
Решительная же встреча произошла также случайно (ну, не было у меня четких планов за Юлькой совсем «ухлестывать»!) - во время очередного вечера «отдыха».
Когда я, слегка «подзарядившись» в отделе с коллегами, – и от этого совершенно раскованно – орлом спустился в актовый зал, то там уже, как говорится, кругом «дым стоял коромыслом»: танцы были в ужасном разгаре, и между плотно сбитыми парами - яблоку негде упасть! С трудом пробившись в какой-то угол, я занял выжидательную позицию и стал – пока что – интенсивно впитывать в себя развеселую атмосферу зала. Но тут в динамиках загремела битловская «Girl», и я закрутил головой по сторонам в поисках потенциальной «жертвы». И внезапно - взглядом наткнулся на Юльку, которая, преувеличенно скромно, внимала музыке, стоя, оказывается, буквально на расстоянии локтя от меня. Ответный Юлькин взгляд получился долгим, – и в нем что-то было! Я даже слегка покраснел, но, чтобы перебороть смущение, и, в принципе, не собираясь ее приглашать, - как бы в шутку брякнул: «А чего это ты, Юленька, не танцуешь?» К моему глубочайшему изумлению, она сразу ко мне придвинулась, доверчиво положила на плечи руки, - и, ошеломленному, ничего мне не оставалось, как повести ее медленным танцем в неправдоподобно-общей толкучке.
После вечера я уже проводил Юльку домой. Но тем пока все и ограничилось…
Дальнейшее развитие наши отношения получили чуть позже, когда нас - в числе другого неуважаемо-неквалифицированного персонала - «бросили» в трудовой десант: «на виноградники», в подшефный совхоз…
Работа там не отличалась особой сложностью: надо было лишь откапывать присыпанные землей на зиму кусты южно-сортового винограда. Ну, то есть, бери больше, кидай дальше! И, слегка освоившись с технологией данного дела, мы, своим неквалифицированным, но по-юношески пытливым умом пришли к соответствующим оргвыводам: лучше – если уж и кидать дальше! - то одновременно и с обеих виноградных сторон. Для этого мы, естественно, разбились «на пары»; также, вполне естественно, мне «досталась» Юлька…
Еще гениальные классики марксизма-ленинизма выдали непогрешимо-научный тезис о том, что совместный физический труд вплотную сближает огромные массы народных людей (и особенно, - если женским их началам – всего восемнадцать, а мужским – ну чуть больше - девятнадцати от роду лет!).
Поэтому, уже в первый день настойчивого претворения вышеупомянутого тезиса в виноградную жизнь, мы с Юлькой, несмотря на садняще-кровавые мозоли на своих «городских» руках, стали, можно смело сказать, «не разлей вода»-друзьями. Монотонность работы слетала с нас, как с двух юных гусят вода; мы все время ухитрялись болтать и, при этом, постоянно-беззаботно смеяться. Я окончательно узнал, что Юлька больше всего на свете обожает искусство, любит и умеет прекрасно рисовать, знает много хороших стихов и горячо мечтает поступить на учебу в столичный искусствоведческий институт. Я же, по-мужски скупо, но очень правдиво-откровенно рассказал ей о своих авиационных горестях…
Руководство совхоза, тоже не очень уважая - как дармовую рабочую силу - нас, не сильно ж нас разными бытовыми условиями и баловало. Правда, вначале приезжал к нам на бурой лошадке с бочонком воды веселый матерщинник-дедок, а потом - и он куда-то в поля за горизонт испарился. Поэтому, как говорится, «по воду» - с полкилометра приходилось бегать: на совхозном полевом стане водопроводная колонка была.
Как-то раз, наскоро перекусив, мы с Юлькой, донельзя томимые трудовой жаждой, в срочном порядке туда и побежали.
Колонка поражала нас своей «старорежимностью»; большого искусства требовали манипуляции, чтобы выдавить из нее хоть глоток воды - все время приходилось давить рукой мощный «ключ». У Юльки, чтобы нажать на него, вообще – сил не хватало! А потому быть нашим «поильцем», всегда выпадало мне.
И вот я придавил ключ, а Юлька, кокетливо (насколько позволяла рабочая одежда) склонив свой стан, приблизила разрумянившееся лицо к льющейся струйке воды. Она не умела пить из-под крана: во всяком случае, делала это очень неловко. Вода, которую она пыталась поймать ртом, разлеталась быстрыми каплями от ее губ в разные стороны, забрызгивая нас обоих! При этом, еще сам «водопой» жутко веселил Юльку; она все время хохотала, смешно крутя головой, – и новые брызги летели в нас, все больше и больше…
Но мне ее шалости не досаждали. Я с наслаждением смотрел на прозрачную струйку воды, падающую на Юлькины алые губы, между которыми слегка дрожали от смеха ее белоснежные зубки. И в эту секунду нестерпимо жгучее желание - впиться немыслимым поцелуем в эти свежие губы - потрясло меня: всего, как говорится, до «основания»… И на какое-то мгновение даже перед глазами все поплыло. Ну, нельзя сказать, чтоб я был такой уж «наивный мальчишка»: еще в школе что-то вроде страстных поцелуев мне удалось испытать. Но «это» - было совсем другое! Тут же, у водопроводной колонки, меня как громом шибанула мысль о том, что я – безумно - и - навсегда - в Юльку – влюбился...
А что было гораздо важней: и я ей - совсем не безразличен…
Трамвай, скрипнув тормозами, останавливается на «конечной». Отсюда, если неспешно пройтись по узкой тропинке через заросшее яркими цветами поле, прямо уткнешься в лётное поле нашего аэроклуба.
«Аэроклуб»… Не знаю, как там другим, но для меня в этом слове заключается что-то значительное…
Во-первых, от него веет романтикой молодого задора тридцатых годов: напоминает рассказы отца о первых «осоавиахимовских» школах и лозунгах «Комсомолец, на самолет!»; а во-вторых, есть в нем и нечто магическое: словно скрывает в себе волшебный ключик от неба над головой.
Правда, сейчас в стране, как таковых, «аэроклубов» и «осоавиахимов» уже нет. Теперь – официально – каждый из них называется немного по-другому – торжественнее, что ли? - «Авиационно-спортивный клуб ДОСААФ» или, сокращенно, «АСК».
Но мы, хотя и носим гордое звание курсантов и спортсменов «АСК», по-прежнему, по передающейся от поколения к поколению привычке, зовем наше любимое учреждение «аэроклубом».
Конечно, чуть-чуть пофантазировав, можно было б переименовать его и во что-то свеженькое. Я бы, к примеру, с удовольствием дал ему имя «клуба несбывшихся надежд». Почему? Да потому, что таких как я - не прошедших медкомиссию при поступлении в летное военное училище и распростившихся с мечтами о «большой авиации» - в личном составе аэроклуба насчитывается добрая половина…
Хотя, по большому счету, и мою точку зрения можно признать справедливой лишь наполовину: ведь остальной «контингент» – вполне «нормальный», и радужные перспективы - вовсю полетать на самых современных истребителях - у этих счастливчиков еще впереди.
Самой собой, деление - на «авиасчастливчиков», «авианеудачников» - во многом условное: народ у нас дружный, по названным категориям почти не «кучкуется», и каждый – всегда готов! - прийти своему ближнему на помощь.
А кроме того, хотя вслух об этом меж нами не принято распространяться, при всей своей кажущейся «ущербности», все равно ощущаешь себя как бы членом некоей «элиты»: избранной когорты людей, которым, в отличие от простых пешеходных смертных, судьбой таки дозволено бороздить пятый океан - пусть и на «тихоходах», но очень вполне небесных!
В административном же плане, аэроклуб делится на два самостоятельных звена – по подготовке летчиков-планеристов и спортсменов-парашютистов, - которые явно между собой соперничают (особенно, в ехидном «подначивании» друг друга), но происходит это вполне миролюбиво и без отдельно-рукопашных эксцессов…
Стараниями городских властей, аэроклубу отведено - мечта поэтов! - живописнейшее месте: зеленая, усыпанная буйными красками цветов, широкая равнина, которую силы природы щедро вырубили меж холмов темно-синего предгорья, постепенно переходящего в самые настоящие – с ослепительно белыми снеговыми вершинами! – горы, затеняющие собой добрую часть видимого глазу прозрачно-голубого и ослепительно-южного неба.
А по другой, уже исключительно профессионально-авиационной причине, аэроклуб поселился здесь благодаря именно этим высоким горам…
Гигантской каменной стеной закрывают они отведенное под полеты воздушное пространство от буйных странствующих ветров и, кроме того, присутствием своим создают тут особый, метеорологически-специфический климат.
Мягкий и влажный, он на деле является родным отцом великолепной «кучевки» - мощных фронтов кучевых облаков, при одном виде которых, обычный гражданин начинает усиленно размышлять: стоило ли сегодня забывать дома спасительный зонтик?
Под «кучевкой» идут снизу вверх от земли большущие «столбы» нагретого солнцем воздуха, сила движения которых настолько велика, что они свободно могут забросить на приличную высоту - без винта и мотора! – сравнительно легкий летательный аппарат.
«Планёр» – такое имя дали «аппарату» создатели-конструкторы еще на заре «безмоторной» авиации. А позже заморское слово «планёр», стараниями могучего русского языка и авиационно-жаргонных традиций, перекрестилось уже в «планер» – с ударением на первый слог!
Священное дело планера и ведущего его летчика-планериста – парить под облаками. Словно яхта-парусник, гонимая по волнам попутно дующим ветерком, возносится он под облака «поддувающим» снизу термальным воздушным потоком. Интересно, что англичане называют планер словом «sailplane», что в дословном переводе звучит как «парусный самолет».
Кроме «термального», существует и другой вид парения: волновой, над крупными горными хребтами. Огромные массы воздуха, двигаясь с большой скоростью и натыкаясь на преграду в виде высокой горы, создают огибающий ее сверху мощный поток – «волну». В зависимости от высоты гор, «потолок волны» может достигать десятка километров. Но «волну» просто так не возьмешь: чтобы прокатиться на ее «спине», надо иметь планер со спецоборудованием. На такой высоте без кислородных приборов летчик запросто теряет сознание. И потому - на необорудованных планерах - начальство строго-настрого запрещает нам приближаться к отрогам снежных – и грозных! - гор.
Вообще-то, справедливости ради, надо признать, что чудо безмоторного полета начинается у нас только с определенной высоты, куда планер, в прямом смысле, приходится тащить на «веревочке»: крепко «привязанным» к «буксировщику», роль которого обычно исполняет безотказный труженик «Яшка» - самолет «Як-12». Роль «веревочки» отдана полимерному – жутко прочному на разрыв! – туго свитому тросу-фалу со специально-двухсторонним прицепным устройством.
Довольно долго таскает «Яшка» планер за собой, поднимаясь на высоту от четырехсот до тысячи метров – в зависимости от мастерства летчика планериста. И лишь когда эта парочка «нащупает» мощный вертикальный поток, планер отцепляется от самолета, и, уйдя в свободный полет, бесконечно-монотонной «спиралью», «выпаривает» к днищу облаков.
Очень странно, но, если разобраться, то весь полет планера - постоянное движение вниз, с постоянно опущенным «носом». Без этого он просто потеряет скорость и сорвется в нехороший «штопор». Пилоту все время приходиться видеть приподнятым вверх относительно «носа» или - строго по-авиационному - «капота» машины горизонт. И потому само парение очень сильно напоминает процесс спуска по лестнице дома, который в этот момент гигантский подъемный кран настойчиво куда-то поднимает. Перефразируя знаменитое выражения, можно получить довольно точное описание данно-замысловатого движения: вниз по лестнице ведущей вверх!
Но и здесь приведенная аналогия с лестницей не заканчивается… Выпарив на максимальную высоту, планерист, оттуда, начинает полет уже к следующему облаку, рассчитывав снижение так, чтобы запас высоты дал возможность ему снова поймать там восходящий поток и, вместе с ним, опять же спиралью, вскарабкаться на самый его вверх.
И вот так – каждый раз, снова и снова, опять и опять: ну, совсем как по небесным ступенечкам… Вниз - вверх, вниз - вверх...
Если гряда облаков растянута на многие десятки километров, а погода «кучевке» благоприятствует, то опытный планерист, начиная полет по «маршруту», способен долгими часами держаться в воздухе, покрывая при этом весьма большие расстояния.
Ну, а если в момент полета облака, что говорится, «рассыплются» и парение надо будет прекратить - ничего страшного: ведь для планера, как для «крыловской» стрекозы, под каждым кустиком на относительно ровной площадке готов и стол, и дом; сесть можно практически на любом, мало-мальски пригодном колхозном поле.
Вот такая вот теория несложного, на первый взгляд, нашего планерного дела… А пока - я шагаю по узкой тропинке, вдыхая полной грудью свежий, вобравший в себя прохладу снежных утренних гор воздух, сбиваю на туфли отглаженными складками брюк росинки с высокой, по пояс выросшей, травы и... и снова, и снова проваливаюсь в черный дыры своей беспокойной памяти…
Странная штука эта любовь…
Сколько умов человечества бьется над простейшим вопросом - «почему?» - и не может дать внятного на него ответа.
Почему? - вот именно эта девчонка становится всепоглощающим объектом твоего дотоле свободно-рассеянного, ветерком гуляющего среди никчемных предметов, только-только чуть-чуть оперившегося и потому непомерно тщеславного, мужского внимания…
Почему? - при виде этой девчонки сердце, с кузнечно-молотобойным грохотом, начинает биться в груди, пытаясь немедленно выскочить наружу, прыгнуть ей в руки – и будь, что будет: пусть она далеко-далеко его унесет и положит в сплетенную собственными руками из нежных ростков любви, замкнутую - на только ей принадлежащий прочный замок – сладко-тюремную клетку; а при мысли, ужасно крамольной, о полном, без остатка, «слиянии» с ней - как жгутом перехватывает дыханье, и кровь, кажется, одним скачоком должна приблизиться к распоследней точке кипения…
Почему? – ты немеешь от счастья, просто глянув ей в сияющие глаза, и, часами, не пропуская ни слова, как прилежный первоклашка, готов внимательно слушать этой девчонки незатейливую, еще по-детски мило-нежную болтовню…
Почему? - так сладостно и мучительно-больно бьются в унисон ваши сердца, когда вы, наконец, осмелев, с ней сплелись в нечто целое; а прерывистое, частое, как от быстрого бега, дыханье запекается на ваших пылающих губах и нестерпимо жжет возбуждающим, кружащим голову, как старой выдержки вино, таинственным ароматом; и ты - так остро, каждой маленькой клеточкой чувствуешь все ее мысли, желания и вместе с трепетной дрожью тела весь растворяешься в ней…
Почему? - это чувство заставляет тебя постепенно превращаться в ее жалкого раба, полностью парализует твою, прежде сильную, волю, а сам образ этой девчонки – как гигантская тень закрывает собой окружающий мир; ты видишь только ее лицо, ты слышишь только ее голос; - и горе тебе! – когда, понимая это, она начинает превращаться в твоего самого жестокого на всем белом свете диктатора или, может быть, тирана…
Почему, почему, почему…
А дела у нас Юлькой тогда развивалось по самому обычному среди «парочек» сценарию: бесконечные разговоры и смех, чтение и обсуждение нашумевших книжек, «походы» в кино и на молодежные вечеринки. После одной из таких, и произошло наше окончательное «объяснение».
В этот вечер мы беспечно бродили по маленькому скверику-саду, разбитому по соседству с нашим микрорайоном.
Настроение было самое приподнятое: этому, в немалой степени, способствовали изрядно выпитое шампанское и - очень долгое! - телесное соприкосновение во время сумасшедше-медленных танцев… Мы присели на первую попавшуюся лавочку, и Юлька как-то особенно, плечом, прижалась ко мне. В скверике во всю цвели фруктовые деревья и сирень; вечерний воздух заполнял чудесный запах, который еще больше пьянил меня. И не только меня… Юлькино плечо прижималось ко мне сильнее, и, сочетанием своей упругости с непередаваемой нежностью, испепеляло меня.
Внезапно решившись, но очень осторожно, словно боясь вспугнуть эту нежность, я обнял Юльку и поцеловал в теплые, так давно манящие, губы… и словно, впервые в жизни, испил глоток волшебного эликсира счастья…
Потом, также осторожно, положил свою дрожащую от волнения руку на ее плотно обтянутое капроновым чулком колено. Оно - было будто заряжено электрическим током; и «разряд» его - безжалостно сотряс мое влюбленное существо!
Лишенный дара речи от испытанного, я оторвался от Юлькиных губ, и мы еще очень долго, по-прежнему прижавшись друг к другу плечом, сидели молча на лавочке: все было ясно и так - без лишних слов…
