donbass.org.ua | авторы и тексты | прислать работу | другие ресурсы | гэстбук
ТАМ, НА ШАХТЕ УГОЛЬНОЙ… (Рассказ первый: «Классовый подход»)
ОТ АВТОРА: В восьмидесятые годы (увы, уже прошлого столетья) мне довелось очень славно потрудиться на одной из угольных шахт Донецкого региона. Тогда же я - как-то случайно, подряд - прочел два от души «зацепивших» меня романа: «Жерминаль» Э. Золя и «Король-уголь» Э. Синклера. А «зацепили» и поразили они меня следующим.
Во-первых, своей художественной силой и точностью описания малейших нюансов шахтерского труда (и настолько же шахтерского) быта.
Во-вторых, после некоторых размышлений над книгами, напрашивался непростой (дело-то было при «развитом социализме»), но очевидно-неутешительный вывод: несмотря на приличную разницу времен проанализированных событий, описанных (Золя – середина XIX-го века, Синклер – начало XX-го) и реально пережитых, прочувствованных на собственной ноющей шкуре, в так называемых «межпроизводственных» и «межличностных» отношениях шахтерской среды - ни черта лысого! - не изменилось…
Думаю, что абсолютно ничего не изменилось и в году 2001-м – начале третьего тысячелетия, в эпоху «новорыночных» экономических отношений. Потому и решил взяться за такую непопулярную сейчас «шахтерскую» тему.
Обращаясь к особо интеллигентным людям, а также к молодежи младшего, среднего и старшего школьного возраста - в порядке больших предварительных извинений - предупреждаю, что в моем рассказе (или, если получится «цикл», то рассказах) им неизбежно придется столкнуться с «образцами» ненормативной лексики и весьма спорных (с точки зрения общепринятых, цивилизованных норм морали), «чисто» шахтерских представлений и понятий об окружающей жизни, без которых – к сожалению! – повествование о людях данной профессии, как мне кажется, будет просто неестественным и даже - «выхолощенным».
И потому - пусть каждый решает сразу: читать или не читать…
КЛАССОВЫЙ ПОДХОД
- Ну что – все ясно, пидорасы?.. - как африканский лев проревел Петрович, главный энергетик шахты «имени Первого Угольного Министра» и взглядом-лезвием (прежде карающе-революционного меча, а впоследствии - перекованного, переплавленного – одним словом, «сконверсированного» - неусыпными заботами партии в якобы мирное, производственно-командирское «орало», но по-прежнему, по обильным просьбам трудящихся, оснащенное острым, отточенным в бритву социалистическим лемехом-плугом - «на раз» снимающим непокорные головы!) резанул по пыльно-тусклым, уставившимся делано пристыженными глазами в грязный, заплеванный пол, а также - до невыносимого сонным и безразличным от раннего пробуждения лицам. – Так вот! Смотрите! Допрыгаетесь у меня!
- Да пошел ты! – вполне рефлекторно и мысленно среагировал на обвинительную тираду один из «пидорасов» - Александр Семенович Клепиков - довольно интеллигентный с виду электрослесарь пятого разряда, тотчас же скрутив под столом тяжелую, как булыжник пролетариата, и заскорузло-мозолистую «фигу». Хотя, тут же опомнившись, раскрутил. Начальник, энергетик Петрович, несмотря на исключительную вредность лично-руководящего характера, был в данном случае, как говорится, абсолютно и стопроцентно прав: дерзкая наглость разбираемого им проступка жуткой своей беспрецедентностью явно выпрыгивала даже за весьма расплывчатые рамки шахтерских понятий, поступков, приличий! И это – с полномасштабным и объективным учетом всех неясностей, искажений, противоречий, щедро вносимых в сурово-стандартный набор громогласно декларируемых норм высокой коммунистической морали посредством негласного - и ежеминутного, контрреволюционно-ползучего! - внедрения в их стерильную чистоту довольно грязных на ощупь и по содержанию (как следствие особо специфических условий труда), и почти не выплескиваемых за надежно окружающие шахту заборы - на гласный, принципиальный суд широкой общественности - отдельно-несознательных и социально-чуждых, антиобщественных «проявлений».
«Наряд», объединявший в данный момент присутствующих, по заведенной начальством электроцеха давней традиции проходил, как было принято здесь говорить, в «грязном». То есть каждому члену «электроколлектива» - ровно к половине седьмого! - надо было успеть добраться к аминистративно-производственному комбинату шахты; забежав в раздевалку, быстро, почти на ходу, переодеться в шахтерскую «робу»; затем, не сбавляя принятого темпа, втиснуться в длинную очередь к помещению «ламповой», где, под несмолкающий аккомпанемент веселой и забористо-матерщинной перепалки с разбитными – до состояний явной потасканности – девками-«ламповщицами», получить обязательную допэкипировку: «головной» светильник с плоской коробкой аккумулятора, болтающуюся при ходьбе на брезентовом ремешке и довольно увесисто шлепающую по бедру цилиндрическую торбу индивидуального «самоспасателя»; а потом, выскочив наружу, пересечь вечно «путающийся» под ногами - стальными рельсами железнодорожных «узкоколеек», разбросанными ржавыми запчастями, цепями, тросами, громоздкими, предназначенными к спуску в шахту добычными и проходческими механизмами (вперемешку с прочим откровенно бесхозяйственным хламом) – надшахтный двор, чтобы, попав в закопченное, почерневшее от постоянно висящей в воздухе, невидимой, но въедливо проникающей всюду угольной пыли, помещение «электроцеха» и, переводя сбитое впопыхах дыхание, наконец-то скромно усесться на длинную лавку за квадратным, грязно-отполированным - из-за постоянного ерзанья по нему жестких рукавных обшлагов - деревянным столом, во главе которого изо дня в день, с непременным рабочим журналом и авторучкой в руках, скорбно-торжественно, как «страстотерпящий» последний монарх, восседал раздающий «наряды» отец-энергетик...
Ну, так вот: поступок их «чумазого» - или «угольнолицего» - собрата, «дежурного» слесаря Василия Зубенко (в кулуарах – просто «Зубка»), свободно и безапелляционно попадал под категорию «из ряда вон выходящих»!
Уникальный специалист – и настолько же уникальный «запойный», он и без того вусмерть надоел своими угарно-перегарными «эскападами» (частенько завершавшимися «подбором» и «размещением» пьяного «в дребодан» Зубка в столь презираемое шахтерами заведение – городской медвытрезвитель) многократно «отписывавшемуся» в адрес руководства шахты по «антиалкогольному» поводу и нехило получавшему от него же по собственной шее энергетику Петровичу. Конечно, объективно надо признать, «бухали» или «квасили» на шахте многие, практически все – невзирая на должность, возраст и распухшие лица. Но при этом, согласно неписаных правил, делом чести или особо проявленным мужеством для мало-мальски совестливого шахтера считалось: в обход карающего – технико-безопасного - «надзора», всеми правдами и неправдами, проскочить, «уехать» в шахту, попасть на рабочее место, и там - уже честно выполнить (или, если удастся, халявно не выполнить) свой трудовой долг; главное, чтобы – ни-ни! - ни в коем случае! - не прогулять!
Зачастую, обдувающая мощным холодным сквознячком, чисто-свежая воздушная «струя» от огромного вентилятора главного проветривания, разогнавшись в пути и повстречав такую, спотыкающуюся на крутых неровностях уклонов и штреков, злополучную фигуру одинокого «пленника» шахтерской чести, обтекала ее и, случайно с собой прихватив, доносила в подземные закоулки столь густой выхлоп продуктов человеческого «унутреннего исгорания», что, шахтерам, бесплатно нюхнувшим залетевшую к ним «горючую» амбру, поневоле лезла в голову лишь одна распечальная мысль: о бездарно сжеванном накануне - и вчистую напрасно потраченном! - малосольно-хрустящем огурчике…
Так вот, далее… Упомянутый Зубок за последнее время настолько оборзел, что начал откровенно нарушать общепринятый «кодекс чести» - прогуливать, срывать ответственные задания простодушно рассчитывающего на него Петровича, доставлять последнему очень много добавочных (и «стеклоёмких») по способу «урегулирования», докучливо производственных неприятностей-хлопот. Конкретно, три дня назад он, своими неумными (или, скорей, очевидно наглыми) действиями, просто вынудил энергетика собрать - из срочно отловленных после свежей «помывки» в бане подчиненых-слесарей – открытое рабочее собрание и устроить (под недовольный гомон собравшихся: «давай быстрей, автобусы уходят, есть предложение взять на поруки… и прочая, прочая, прочая») оборзевшему Зубку образцово-показательное судилище и «порку». В конце экзекуции «подсудимый», единогласно торопливым решением собрания, был разжалован из почетного звания «ночных дежурных» в обычные – «дневные»; кроме того, сам Петрович клятвенно обещал «понизить» ему разряд; а потом еще, в наглядном порядке воспитания, а также - унижения с оскорблением, заставил (пригорюнившегося для виду) нарушителя трудовой дисциплины – на глазах у собравшихся, публично и собственноручно, написать заявление на расчет - «без даты», угрожая при малейше-новом проступке самолично-безжалостно сдать компромат-бумажку в «белый дом» – другими словами, на автоматическое увольнение в отдел кадров…
Очевидно, желая усилить наказательно-воспитательный фактор, Петрович, на глазах у всей слесарной «братии», многозначительно водворил сей документ в свой личный, очень импозантно раскрашенный народными умельцами цеха «под молоток» (и, собственно говоря, ими же «слепленный») сейф. В значительной степени, это и стало роковой ошибкой со стороны главного энергетика. Как оказалось впоследствии, принципиально-рабочее собрание произвело на алкогольно-травмированную психику «подсудимого», совершенно неожиданный и, даже можно сказать, губительно побочный эффект!
Правда, сначала, в следующий за наказанием день, публично охаянный Зубок вышел нормально - и даже вовремя - на работу, а затем – вполне ударно отпахал выданный ему незлопамятным Петровичем наряд. Но уже поздним вечером, явно перебрав для храбрости, он вернулся на шахту и, пользуясь давно заведенным дубликатом ключа, как американский «киношный» гангстер вломился в конторку своего главного врага. Там неугомонный Зубок отчаянно взломал нарядный сейф Петровича ломиком, найденным во дворе, совершенно и очевидно намереваясь извлечь оттуда, висевшее как дамоклов меч над его непутевой головой и будоражившее его алкогольно-подрасстроенную психику, собственноручно писанное заявление. Но, сорвав дверцу сейфа, в качестве неожиданного дара своей изменчивой (и явно – не красавицы) судьбы, обнаружил в открывшейся взору стальной емкости новехонькую и непочатую бутылку знаменитого французского коньяка «Наполеон»: юбилейный «презент» от благодарных коллег Петровичу, незадолго, широко (и «в стельку»!) отметившему свое «первое» пятидесятилетие…
Зубок, чей «летучий голландец» пагубно-алкогольных пристрастий до сих пор носился исключительно по сивушным волнам бурачно-дрожжевой и самогонно-дешевой жидкости, лицезрев столь прежде роскошно-недосягаемый для него напиток, от нежданной удачи, что называется - в доску обалдел! Паршивая бумажка с каким-то смешным заявлением - главная цель тайного «визита» - тут же была им забыта… Распечатав дрожащими от вожделения руками коньяк, бывший «ночной дежурный» Василий Зубенко судорожно, большим жаждущим глотком, приложился к сладкому горлышку извергающей божественный аромат бутылки; потом еще… еще… и еще…
Утром, донельзя опешившим энергетиком, Зубок и был обнаружен мирно спящим на горячем месте преступления – на полу подле не эстетично «вскрытого» им сейфа – и, как самое драгоценное в мире сокровище, крепко сжимающим в руках, пустую, шикарно разукрашенную, диковинно-импортную бутылку-стеклотару!
- Во, пидор… – огорченно шептал донельзя расстроенный Петрович, лихорадочно перебирая руины сейфа в поисках заветной бумажки, – во, падла чумазая…
И только найдя ее, он с глубочайшим облегчением вздохнул, вытащил из нагрудного кармана авторучку и прямо на спине храпевшего Зубка, с остервенением – до протыкания шариковым кончиком насквозь листа бумаги, жирно подписал заявление, поставив текущее на сей день число. Вырвавшийся из груди энергетика вздох облегчения в данной ситуации мог толковаться однозначно: не нужно было разводить «бодягу» длительных согласований увольнения вконец распоясавшегося Зубка с различными общественным комитетами-инстанциями, а просто - взять да пинком вышвырнуть неблагодарного «пидора», немедленно и прямиком, на холодную улицу, вместе со всеми его насквозь пропитанными алкоголем бесстыдными потрохами. Что весьма торжественно и было произведено Петровичем с помощью подоспевшего на подмогу ударного отряда послушных его команде электрослесарей…
- Ну ладно! – пробурчал Петрович. – Теперь - ближе к «телу»…
И начал, как в младшем классе на перекличке, выкрикивать фамилии собравшихся. Вызванные, по одиночке или маленькой группкой, вставали из-за стола, подходили к главному энергетику и, получив текущее задание, оставляли корявый автограф в потрепанном и замызганном журнале инструктажа по ТБ. После этого – отправлялись в каптерку за нужными запчастями, кусками кабеля либо электрическими блоками, затем дружно топали к индивидуально запирающимся ящикам с личным инструментом и, взвалив на плечи или опоясавшись предназначенными к доставке «вниз» предметами, торопливо уходили в направлении главного подъемного ствола.
В общем-то, остаток наряда прошел тихо-мирно - Петрович, вроде бы как, поостыл: только разок отвязался на цехового снабженца-«подснежника» (так называли тех, кто в рабочее время ошивался «в чистом» на поверхности, получая на халяву «вредный» подземный стаж) Димку Лисицкого - за самовольно умыкнутую накануне в шахту механиком третьего добычного участка катушку дефицитного силового кабеля. И хотя ситуация в тот момент на «добычном» действительно была аварийной – никто б никуда и не делся, все равно кабель пришлось бы отдать, - но беспечный механик неосмотрительно затянул оформление требуемых «на списание» документов; поэтому раздраженный Петрович решил его как бы проучить, заставив для этого Димку написать в отдел материально-технического снабжения принципиальную ябеду-докладную. Мотивация сурового требования со стороны главного энергетика шахты была сформулирована предельно ясными и плоско-доступными для субъекта восприятия словами:
- У тебя, блядь-Лисицкий, под носом дефицитные материалы пиздят, а ты, ёбаный пидор, ни хуя мышей не ловишь! Немедленно пиши докладную! И… объяснительную – зараз!..
А после краткой паузы, конкретно вернувшись к процедуре наряда:
- Теперь вы: Клепиков, Баренгольц и Судак! Пиздуйте на горизонт «1100 метров» и захуярьте там ревизию высоковольтной ячейке, на которой «сухая» подстанция шестого добычного висит! Мозги уже проебала: «автоматчики» с газовой защиты всю дорогу трындят - не срабатывает «противовыбросная»; да и от нас, сверху, телемеханикой - ну её на хер! - к ебеней матери не запускается… Отключение - с 10.00 до 12.00. Только обязательно этого мудака - дежурного по шахте – по телефону предупредите! Вот письменное согласование с главным инженером и допуск-наряд: расписывайтесь! И глядите мне – ёб вашу мать! - четко по времени уложиться: не так, как жидко обосрались в прошлый раз!..
Посовещавшись в тамбурке насчет мелких деталей полученного задания и по-братски распределив обязанности по доставке «заплечных» грузов, вышеупомянутая святая троица временно разбрелась (благо, сроки наряда давали возможность не сильно спешить и вполне законно «уехать» с последней клетью) в разные стороны цеха, договорившись встретиться «под стволом», в просторной камере центральной подземной подстанции…
Александр Семенович, на долю которого выпало тащить с собой довольно увесистые (из-за дубового «искровзрывобезопасного» исполнения) ячеечные блоки управления – на возможную замену капризничавших, зашел в тесное помещение кладовки. Пока он разглядывал прилепленные к черным электронным коробкам бумажные листики-бирки с результатами последних контрольных проверок, усердно корпящий над какой-то бумажкой – и не шибко грамотный – «подснежник» Лисицкий задал ему неожиданный вопрос:
- Слышь, Сань, а как правильно пишется: «спижжена» или «спизжена»?
- Ты это, Димок, к чему? – не сразу врубившись в суть, переспросил Клепиков.
- Да докладную – ну её на хуй – в ОМТС пишу! Как вот правильно написать, что эту катушку механик с «третьего» самовольно – ну, без спроса - спиздил?
- А, вот ты о чем! – давясь внутренним смехом и ценой больших над собой усилий, внешне спокойно произнес Клепиков. – Знаешь, в твоем конкретном случае это слово, скорей, пишется как «похищена» – ну, или хотя бы, «украдена». Официальный таки документ…
- Во, бля – точно! Ну, ты, Сань - и голова! А мне уже совсем мозги этими ёбаными кабелями засрали…
Закончив свои приготовления и выскочив за порог родного цеха, Александр Семенович, с увязанными проволокой и перекинутыми через плечо блоками, жесткой, смастеренной из толстой конвейерной ленты сумкой - до верху набитой гаечными ключами, отвертками, кусачками, ножом, пассатижами, болтами, гайками и прочей разной инструментальной мелочью, - прицепленными особым способом к брючному солдатскому ремню «самоспасателем», аккумулятором и фляжкой с газводой, зябко поежился от холодного, пронизывающего до костей декабрьского ветра, застегнул «робу» на оставшиеся в живых пуговицы и почти бегом рванул в сторону шахтного ствола. Такое время года лучше всего пережидать глубоко под землей, в шахте, в теплой и влажной духоте нижних её горизонтов…
На загнанных под самый уровень крыши кирпичного здания отдела главного механика, проходящих траверсом над узкой колеей шахтной «железки», здоровенных, покрытых старой ржавчиной трубах, уже который день красовалась жирно исполненная мелом – в форме корявых печатных букв – душещипательная (на грани внезапного прозрения) и по-рабоче-крестьянски сермяжная надпись: «Эныргетик Петрович жыдяра и пидерас!»
В общем-то, на крамольную фразу (разве что из-за явно бросающейся в глаза ненормативно-языковой безграмотности) никто толком-то и внимания не обращал: таких «рукотворных» (на многочисленных трубопроводах, кожухах и узлах самого разномастного оборудования) матерных «лозунгов» и коряво рисованных срамных «плакатов» на территории шахты «им. П.У.Министра» существовало великое множество – не счесть! Своим постоянным присутствием они настырно лезли в глаза - начиная от обширных закоулков надшахтного двора и кончая тупиковыми выработками отдаленных подземных забоев. Правда, по мере, так сказать, глубинного «погружения», их всеобъемлющий и крупномасштабный смысл как бы мельчал на глазах и фактически «поэтажно» менялся: адаптировался к конкретным фамилиям начальников участков, бригадиров, звеньевых, а то и просто – к особо неуважаемым коллегами своим же чумазым работягам. Самым мелким форматом данно-словесной пакости являлось наспех «черкнутое» огрызком мелка индивидуальное ругательство на плоско-вогнутом донышке - настолько же индивидуального – «самоспасателя» в очень конкретный адрес отвернувшегося на минутку ротозея-владельца. Бороться с подобным, прискорбно-массовым явлением было абсолютно бесполезно и совершенно не под силу; только иногда, перед визитом крупного начальства, народ чрезвычайно дружно вооружался тряпками и, под бдительным оком «надзора», драил-уничтожал рукописное и особо злостное «непотребство» на хорошо просматриваемых издалека - явно компрометирующих передовой коллектив шахты! - густо испещренных мелками позициях…
Но в приведенной здесь надписи – про вышеупомянутого злосчастного «эныргетика» - ключевым, с точки зрения вузовски-философски подкованного Александра Семёновича, и, можно даже сказать, основополагающим, фундаментальным моментом было то, что она - как бы случайно, но совершенно диалектически-материалистически – очень точно являла собой - надежно скрытую под пышной мишурой торжественных рапортов, победно добытых тонн, ярко горящих высоко на копрах алых «сверхплановых» звезд и досрочно обвешанных игрушками новогодних шахтерских «ёлок» - суть истинно царящих на шахте экономически-производственных и, главное, социально-общественных взаимоотношений.
Вот в этом месте повествования ход мыслей главного героя Клепикова требует некоторых конкретно-шахтных разъяснений…
В полном соответствии с сухими формулировками строгих и беспристрастных (и густо писанных кровью) наставляющих параграфов-инструкций, тесно впихнутых под ледериновый переплет «Правил безопасности на угольных и сланцевых шахтах», угледобывающее предприятие «Шахта имени Первого Угольного Министра» имело статус «сверхкатегорийного, чрезвычайно опасного по внезапным выбросам, взрывам газа метана и угольной пыли»; а, кроме того, в качестве абсолютно бесплатного, но катастрофического довеска, его залегающие пласты и вмещающие породы славились чрезмерно повышенной «водообильностью».
В полном же соответствии с широко распространенной (возможно, порой и легкомысленно ошибающейся, но все же нередко отличающейся – «не в бровь, а в глаз!» - справедливой меткостью сугубо ненаучных суждений) людской молвой, родная шахта, за время своего «угледобывающего» существования, стойко прослыла в умах и сердцах - или, скорей, глубоко засела в печенках (заселявших ее верхние и нижние «этажи» чумазо-трудящихся масс) - как злостно-«пидорастическая», а с не столь отдаленных пор, вдобавок еще и - … народно-«жидовская»!
Конечно, оговоримся сразу, рассматриваемая «голубизна» славного коллектива никак не была связана напрямую с процентом распространения в ее горных выработках извращенного сонма «лиц», так подло и коварно – с негодующей точки зрения одиноких, всласть неудовлетворенных женщин – попирающих естественные гетеросексуальные законы матушки Природы – конечно же, нет!
Злостная «пидорастичность» местной трудящейся среды (или господствующего в ней коллективного «микроклимата») складывалась, во-первых, из абсолютного произвола начальников над «угольнолицыми» работягами (в простонародье – козе понятно! -«пидорасами») и, на этой почве, их полного (в прямо противоположное отличие от повсеместно разрекламированной классовой «гегемонии») феодально-«пидорастического» бесправия; а, также - во-вторых, в-третьих, в-четвертых и в-пятых - из всеобщей, остервенелой до ненависти, «пидорастической» грызни по поводу распределения «общего котла» бригадного заработка, недовольного – но справедливого - воя от удущающего бремени негласных поборов-взяток, толстенным канатом пронизывающих шахтную вертикаль власти, да и многих еще других - нехилых - факторов, унижающих, низводящих членов «пидорастического» коллектива до абсолютно скотского состояния.
Ну, а уж вторая половина (это – касательно народно-«жидовской») формулировки - что ж тут попишешь! - происходила от действительно и прямо пропорционально высокого (для отдельно взятого соцпредприятия) среднестатистического процента от наличия ударно работавшего на шахте – правда, тоже на разных полочках ее «горизонтов» - славного еврейского населения… Явный перекос данной национальной планки случился всего несколько лет назад и, в основном, был результатом конкретного назначения на пост директора шахты (в качестве мощного «укрепления кадров») легендарного, как притча во языцах, Соломона Ефимовича Завадского. Легендарного потому, что куда бы ни кидала переменчиво-производственная судьба «царя Соломона» (так по-сыновнему добродушно прозвали Завадского подчиненные-горняки), он везде ухитрялся разворачивать бурную, как девятый «картинный» вал, и весьма предприимчивую деятельность: разгонял в шею прежних начальников и бригадиров, выбивал в объединениях-министерствах деньги и самое дефицитное оборудование, вытаскивал предприятие за уши из «отстающих» в передовые, - тем самым, обеспечивая работягам приличную зарплату, премии, а заодно - и свой устойчиво-непоколебимый, разумеется в их глазах, авторитет; кроме того, он усиленно занимался – ужасно модным тогда – социальным развитием предприятия: строил жилые дома и шахтерские профилактории, повсеместно обустраивал колбасно-молочные «цеха». Правда, та же людская молва, как длиннейшая производная очевидно недобрых языков, утверждала, что делал все это «царь Соломон» не из-за какого-то там сопливого альтруизма и эфемерного человеколюбия (такие «слизняцкие» черты напрочь отсутствовали в жестком директорском характере, будто бы позаимствованном им у явно-средневекового сатрапа); напротив, все благие деяния на руководящем поприще были подчинены «царем Соломоном» только одной «блестящей» цели: непременно «повесить» на свою широкую (и при этом заплывшую жиром) грудь Золотую Геройскую Звезду! И откровенно надо признать, что, невзирая на явную «шкурность» личной мечты и «приземленность» задач товарища Завадского, дерзкая отчаянность его замыслов вызывала в народе нечто вроде - к последнему - уважения: ведь с учетом хитромудрой специфики общества развитого социализма и наличия в автобиографии «Соломона» спорно-пятой «графы», сложность им задуманного была равна эквивалентному воплощению в жизнь мечты оставшегося без ног инвалида, ни с того ни с сего вдруг надумавшего стать – ни много ни мало! – всенародным героем-космонавтом. И - до текущего в рассказе момента - титанические усилия по-императорски амбициозного «Соломона» оценились заботливым правительством лишь обидной и жалкой «затычкой» в виде хилого ордена-«трудовика»… Но надежды на будущее «геройство» оптимистичный царь-директор все равно не терял.
Более того, давненько взяв на вооружение передовой капиталистический опыт и проверив его прочность на предыдущих своих предприятиях, он основательно уверовал в решающее значение правильного кадрового подбора - директорской, как говорится, «команды»: то есть, в качестве «придворного шлейфа» всегда таскал за собой – с шахты на шахту - одних и тех же проверенно-нужных людей. Какое «нацменьшинство» огромной Страны Советов представляли их темноглазые лица – и последнему олуху не трудно догадаться! В общем, то ли целенаправленно (и одновременно - негласно) проводимая им – явно «неленинская» - кадровая политика, то ли феерический магнетизм «Соломоновской» личности, а то - и просто, остающаяся за кадром, невозможность резкого отказа своим соплеменникам в их маленьких, но настойчивых просьбах, привели к тому, что процентов пятьдесят из общесписочного состава трудового коллектива нынешних «копей царя Соломона» приходилось ровно на их резвую долю; а в рядах «итээр» - и того: свободно «зашкаливало» под девяносто…
Вот тут надо прямо сказать, что – вообще-то интеллигентному - Александру Семеновичу поначалу откровенно не импонировало простонародное слово «жидовская».
По жизни, он действительно происходил из очень интеллигентной семьи, и до шахты трудился тоже на вполне интеллигентной «работе» – инженером в проектно-исследовательском институте. Когда резко возросшие (прямо пропорционально рождаемости детей) злободневно-материальные запросы семьи Клепиковых столкнули главу семьи на другую работу - «в шахту», он, первое время, изо всех сил старался не поддаться агрессивно разлагающему воздействию аморально-специфической среды – то есть, другими словами, не одичать сразу; сопротивлялся всеми фибрами своей потомственно интеллигентной души! Правда, как не крути, бытие действительно определяло сознание. Первым, как та вездесущая угольная пыль, в него незаметно въелся нескончаемый шахтерский мат. Честно говоря, сам Александр Семенович, на работе не очень-то ругался: во всяком случае, старался изо всех сил; так, иной раз – ругнется для проформы, чтобы не сильно выделяться. Но и этого вполне хватило закрепить за ним славу на редкость культурного человека – что-то вроде бесполезного ископаемого. За столь раритетное качество одни (в основном, тоже бывше-интеллигентные люди) откровенно уважали его, другие же (у которых в роду такими слюнтяйскими обычаями и не пахло), так сказать, в пику первым, весьма и конкретно презирали Клепикова, но, слава богу, без проявлений грубого физического насилия…
Но когда в один прекрасный вечер, в присутствии крохи-дочери и второклассника сына, он за ужином – в состоянии абстрактной рассеянности и при попытке похвалить заботливую жену - обрадовал семью звонкой фразой: «Вот ты умница, Маруся! Классный супчик заебенила!» – всем стало ясно, что первый этап супружеского и папиного шахтерского одичания окончательно завершен. Конечно, слегка прошедший через горнило улично-школьных бесед-разговоров, но покрасневший, однако, сын сделал весьма наигранный вид, что пропустил мимо лопоухих ушей ненормативное слово опрометчивого родителя; дочь, привлеченную непривычным для детского слуха сочетанием необычайно интересных звуков и попытавшуюся тут же, из своего милого ротика, их произвести, жене, с большим трудом, удалось таки перебить - на другую и менее щекотливую тему; а сам папа Клепиков, с этого удручающего момента, стал чрезвычайно сдержан в своих разговорах и, по большому счету (где-то даже!) – совсем молчалив: и дома, и в гостях…
Однако вернемся опять к нехорошему слову - «жидовская»!
Такая постановка вопроса - ну явно! - претила Александру Семеновичу, как и претил ему явно недостойный советского интеллигента – и не важно, кем он временно работает! – антисемитизм, против которого, надо сказать, еще в далеком детстве Клепикову была сделана (как ему, во всяком случае, казалось) вполне надежная «прививка». А роль благотворной «вакцины» сыграла беззаветная (по тогдашним детским понятиям) и довольно долгая дружба сопливого пацана Сани с двумя замечательно-еврейскими мальчиками: Мареком Интербриком (это - в их временно-коммунальной квартире), а потом - Аркашей Слонимским (в начальных классах совместно посещаемой школы).
Марек, даже в их легкомысленных детских играх, всегда поражал маленького Саню не по годам солидной мудростью суждений: на все мучившие его сверстников вопросы он имел свой нестандартный ответ. Даже на сакраментально-слащавый вопрос иногда сюсюкавших с ними подлиз-взрослых: «Кем же ты хочешь быть, когда вырастешь, Маречек?» – он, не задумываясь, с аристократически легкой картавинкой (сколько Саня не бился, у него никогда так не получалось!) произносил: «Я думаю стать «комме-гг-сантом!»
По прошествии многих лет, когда Саня Клепиков окончательно вырос и по институтскому «распределению» навсегда покинул родной город, уже взрослый Марек весьма удачно женился и, сменив на данной почве кое-какие паспортные данные, устроился на престижную работу в «органы» - завхозом, на посту которого и оказал особо ценную, по тем «дефицитным» временам, услугу для отца Александра Семеновича: толкнул по очень сходной цене новенький, добротный (и теплый, как печка) длинный «ментовский» тулуп.
Ну а в школьные годы, уже другой приятель - худенький до невозможности, курчавый как Пушкин, одноклассник Аркаша Слонимский - совершенно покорил первоклашку Клепикова; покорил небывалым, фонтанирующим во все стороны авантюризмом своей непоседливо-мальчишеской натуры! С точки зрения Сани, не было больше в их классе такой личности, что на равных могла бы тягаться с хулигански-изощренной находчивостью Аркашки в поисках веселых, захватывающих дух, совместных школьных приключений, а также – проявляемыми при этом - немыслимо-героическими стойкостью и смелостью: особенно, в неминуемо следующих за раскрытыми «преступлениями» - довольно увесистых - «наказаниях».
Если сам юный Александр Семенович, сильно набедокурив в классе, подвергался со стороны сурового старичка-учителя (по школьному прозвищу «Мыкола») позорному изгнанию «вон», то он в обязательном порядке сопливо раскисал, слезно умолял классного наставника отпустить ему грехи, простить, а потом, если номера с прощением не получалось, слабовольно и добровольно покидал изгонявшую его аудиторию - для обильного пролития слез раскаяния в школьном коридоре, унизительно подпирая согбенной с горя спиной презрительно захлопнувшуюся за ним дверь.
А вот «храбрый Аркашка», напротив, никогда так хило не поступал! То есть, бедокурить-то он злостно бедокурил, но вытурить его из класса даже грозному - и не по-стариковски жилистому - «Мыколе» стоило при этом - нечеловеческих усилий! Как маленький кучерявый клещ, Аркашка, своими худосочными конечностями, насмерть «впивался» в парту и держал так оборону - от не менее настырного - «Мыколы» до своего - и учительского - последнего вздоха. В момент решающей «битвы», классный наставник жутко походил на огромного гамадрила-пенсионера, пытающегося безуспешно выковырять мохнатым пальцем из-под створок морской раковины вожделенное лакомство – закрывшегося там моллюска. Битва «моллюска-титана» и «титана-гамадрила» заканчивалось тем, что Аркаша, не без помощи отдельных подхалимов, отличников-одноклассников, так и вышвыривался из класса верхом на парте, гордо восседая на ней, как на сказочном коньке-горбунке.
После третьего класса пути мальчиков окончательно разошлись: родители Аркаши Слонимского переехали в другой - очень далекий - столичный город, и Саня Клепиков о своем закадычном друге больше никогда и ничего не слыхал. Но и потом, даже взрослому, Александру Семеновичу иногда – в глубочайшей тайне! – почему-то нравилось представлять, что приятель-Аркашка обязательно подался в земли обетованные и там, на полях сражений нескончаемых арабо-израильских конфликтов, покрыл себя неувядаемой воинской славой! Не родились еще на свете супостаты, которым было бы под зловредную силу «сковырнуть» таких цепких клещей-парнишек с «временно» оккупированных ими палестинских низменностей и Голанских высот…
На прежней своей работе Клепиков особо не обращал внимания на профиль носа своих коллег, цвет, разрез и выпуклость глаз, не анализировал корни происхождения странных на слух фамилий; был, что называется ярым советским «интернационалистом». Да и перейдя на шахту, в свой «пионерский» период, старался там в явно идиотских дискуссиях на столь щекотливые темы участия не принимать, быть полностью лояльным в отношении всех коллег-нацтоварищей по совместно-подземной работе. Единственное, что ему не всегда нравилось, даже с прежних, проектно-исследовательских времен, так это - поведение начальников-евреев. В общем-то вполне нормальные до своего назначения люди, они, получив, как говорится, «толстый портфель» в руки, почему-то моментально менялись - прямо на глазах: начинали строить из себя каких-то чрезмерно требовательных, ну просто «железных Феликсов», по поводу и без повода безбожно материться и, вдобавок, головоломно запутывать, предельно ясные и простые - до их хитроумного нацвмешательства – дела и вопросы; наверное, чтобы целиком и полностью стать в них незаменимыми… «Что это ними происходит? – думал в такие моменты Клепиков. - Комплекс – неполноценно-психологический - у них такой? А, может быть, просто в такой странной форме самоутверждаются?»
Правда, в качестве очень уважительного оправдания, Александр Семенович всегда учитывал многострадальное прошлое славного еврейского народа.
Во-первых, - постоянно довлеющее над ним чувство совершенно мифологической вины за опрометчиво «сданного» на распятие древним и озверевшим, как динозавры, понтийпилатам-римлянам своими безграмотно-политическими предками (ну явно перебравшими на еврейскую пасху «хлеба» и по той причине - сильно разгулявшимися, возжаждавшими в порядке местных суровых обычаев по-плебейски низменных «зрелищ») безобидно гарцующего верхом на ослике, незадачливого соотечественника, фантазера-пророка Иисуса – по приемному папе «Иосифовича» - Христа.
А во-вторых, – абсолютно идиотских, но совершенно и по-всамделишному жестоких, многовековых - на данной же мифологической почве! – изуверских пыток-преследований бедолашной нации со стороны мировых и очень крупномасштабных негодяев.
«Конечно, - в душе поддерживал жертв разнообразных «холокостов» Александр Семенович, - было тут с чего озвереть!»
В таком же примерно идеалистическом ключе Клепиков и рассуждал в вышеупомянутый пионерско-шахтерский период, но до поры, как говорится, до времени - до первого приключившегося с ним (и как бы «несчастно-производствнного») случая…
Собственно говоря, «замели» Александра Семеновича на сущей ерунде: торопясь поспеть «на гора» с последней клетью, он машинально перешел на чересчур быстрый шаг – за что и был остановлен горным мастером ВТБ, явно «пасущим» народ на «обходной» выработке ствола. Без лишних объяснений «горнячок» вписал номер личного жетона Клепикова в замызганную записную книжечку и потребовал, чтобы «по выезду» последний сразу же предстал на карие очи начальника отдела по «вентиляции и технике безопасности».
Когда донельзя огорченный Александр Семенович, наскоро и некачественно помывшись в бане, на полусогнутых зашел по указанному адресу, то ему строго предъявили свежесляпанную докладную «горняка», где, черным по белому, обладатель личного жетона за номером такой-то (то есть он сам) обвинялся в грубейшем нарушении правил ТБ и внутреннего распорядка горного предприятия, выразившегося в том, что последний – «бежал в шахте»… Ни клятвенные заверения, ни чистосердечная «объяснительная» электрослесаря Клепикова, заверяющая высокое начальство в том, что никаких спринтерских забегов на трассе подземных выработок он не совершал, а просто быстренько себе шел, – не поимели ни малейшего воздействия на ход дальнейшего сурового разбирательства.
А в очередное «пятое число», протолкавшись в очереди к окошечку кассы, Александр Семенович, заглянув в свою личную «табульку», обнаружил, что, стараниями принципиального «вэтэбэ», шахтерский карман его месячной заработной платы похудел аж на целые пятьдесят процентов – в результате «лишения» производственной премии… Вот тут, первый раз в жизни, он, не обращая внимания на чужие острые локти, больно впивающиеся в его похудевшие от постоянных физических нагрузок бока, очень неинтеллигентно - и довольно неожиданно для себя - громко вслух произнес: «Вот, блядь - ёбаные жиды!»
Ларчик, извергнувший из себя нехорошее, но вполне искренне-чистосердечное содержание горьких чувств (прежде интеллигентного) электрослесаря А.С. Клепикова, раскрывался очень просто: и горный мастер, состряпавший на него явную кляузу, и начальник отдела ВТБ, мокро наплевавший на его правдивые объяснения, и грозный директор-царь, подписавший приказ, лишивший Александра Семеновича драгоценной и долгожданной премии, - все они, участники только что «отымевшей» его цепочки - без малейшего на то исключения - принадлежали к чисто вымытым лицам еврейской национальности!
Правда, немного поостыв и стыдливо (за внезапно проявленный антисемитизм!) смирившись с болезненной для семьи материальной потерей, трясясь на жестком сиденье автобуса по дороге домой, Клепиков пришел к ряду неутешительных выводов, самый главный и печальный из которых заключался в том, что он, бывший интеллигентный человек, успешно прошел основной курс одичания-адаптации и, на почве этого, окончательно и бесповоротно влился в дружно-пидорастическую шахтерскую семью.
Тут же его, очевидно из-за «опущенного» и явно деморализованного состояния духа, занесло на глубокую философию, и он – отчасти в сердцах - предпринял дерзкую попытку серьезнейшей, но тайной ревизии - господствующей в стране и на ее мировых задворках – марксистско-ленинской классовой теории.
Конечно, общий тезис – «бытие определяет сознание» – можно было позаимствовать и без изменений: Александр Семенович уже испытал его справедливость на собственной шкуре. Действительно, бытие, основную долю из которого притягивала на себя работа, серьезно затмило – и даже в прямом смысле слова – прежде очень светлые горизонты его интеллигентного сознания. Сейчас вся жизнь Александра Семеновича проходила в почти полной, кромешной тьме – особенно, в осенне-зимнее время. Он поднимался почти в глухую ночь, приезжал на смену в утренних сумерках; а потом – надолго «нырял» в душную мглу шахты. Настоящий дневной свет он видел часа три в день – не больше, когда ехал домой и пока то ли обедал, то ли ужинал; дальше - спускались уже вечерние сумерки. Прямо-таки заполярный круг, какой-то! Хотя, согласно трудовому законодательству, рабочий день у шахтеров и определялся всего в шесть часов (и на этой почве многие им завидовали), все равно вкруговую - с поездками на работу и обратно, переодеваниями, нарядами и «помывками» в бане – лично у Александра Семеновича уходило - ровнехонько двенадцать. От постоянного ношения каски со «светильником», у него выработался своеобразный дурацко-условный рефлекс: в неосвещенных местах улиц, он машинально нагибал голову и покручивал ею по сторонам, словно пытаясь «подсветить» себе темный тротуар – направить под ноги воображаемый «головной» лучик. Обычно, заметив эти его странные телодвижения, жена Маруся дергала мужа за рукав и подхихикивала, друзья же и знакомые – многозначительно между собой переглядывались…
Да и в плане социального общения, опять же, прежде широкие «горизонты» Александра Семеновича, резко сузились: теперь львиную долю времени – хочешь, не хочешь, а приходилось вращаться среди рядовых «пидорасов» и всласть руководящих ими «жидов»…
Суммировав все вышеперечисленные – неутешительные! - аспекты, он и пришел к глобально-политическому выводу: нет в развитом социалистическом мире никаких там сказочно-прогрессивных классов рабочих и крестьян – все это выдумки, а есть две реально существующие (и во многом противостоящие друг другу) категории людей. «Жиды» и «пидорасы»!
А уже в конкретно-революционизированной форме новая «классовая» теория электрослесаря Клепикова заключалась в следующем.
«Жиды» – это те, кто - независимо от национальности! - безраздельно всеми командуют, суют свои властные носы во все экономические и политические дыры огромной страны; повсеместно принимают на работу и оттуда же выгоняют; платят жалким людишкам под стать им жалкие гроши и мизерные премии, несправедливо, с барского плеча распределяют дефицитные продукты с товарами; при этом сами – прекрасно живут, красиво отдыхают и досыта жрут, а также (в свой полный кайф) – ежедневно помногу казнят и – крайне редко! – с небольшой охотой милуют.
«Пидорасы» - это те, кто, как он, каждый божий рабочий день безропотно идут на проходные заводов и «лезут в шахту», обливаются там потом и безнадежно калечатся, стоят под кассами в очередях за «табулькой», зарплатой и талонами на «дефицит», смотрят и слушают по телевизору речи беззубых и косноязыких «вождей», добровольно-принудительно посещают общие митинги-собрания и при этом делают вид, что изо всех оставшихся сил верят нудным марксистско-ленинским сказкам; а каждые Первого Мая и Седьмого Ноября – дружненько выходят на единственно разрешенные «всеобщие» демонстрации «трудящихся», после которых – также дружненько, от отчаяния, «в стельку» – прямо там напиваются.
Единственное, что смущало Александра Семеновича в его собственной «классовой» теории, так это роль и место советской интеллигенции, которой, согласно официальных догм, отводилась роль очень скромной «прослойки» – тощего кусочка «масла», немилосердно раздавленного в черством бутерброде из железистых кусков-инструментов в виде колхозного «серпа» и рабочего «молота». То есть, если, конечно, применять сходный подход и смотреть на данную проблему «шире» и в тоже время, конкретно, «уже», выходило, что и среди «жидов» тоже как бы встречаются пидорасы, но… но ведь тогда и среди «пидорасов» в обязательном порядке должны быть свои жиды… Замкнутый круг, однако!
Тогда Клепиков припомнил давний научно-методический подход, частенько применявшийся на старой работе, в проектно-исследовательском институте, и решил: все неясности – на хрен! – отбросить. А чтоб не вносили в «теорию» спорной сумятицы…
И с тех пор, в моральном плане, жить Александру Семеновичу стало гораздо легче и веселей, потому что на все - даже самые сложные и, по большому счету, проблемные - вопросы производственно-экономической и общественно-политической жизни-путаницы советской страны у него теперь, под рукой и в уме, был всегда готовый и скорый ответ – а точнее, два: «вот, ёбаные пидорасы!» или - что чаще – «вот, ёбаные жиды!»…
На высокой башне «копра» здоровенные колеса стволовых шкивов, с перетянутыми через их «ручьи» и уходящими отвесно вниз, через плоскую крышу здания, металлическими – в руку толщиной - канатами, находились (и это сразу подмечалось идущим) в непривычном для этого часа состоянии ленивого покоя: то ли ремонтники не во время «отдали» ствол, то ли что-то еще приключилось - в отделении подъемной машины.
Обычно, при взгляде на весело и - в противоположность приличному весу - легко вращающиеся, поблескивающие мощными спицами колеса-круги, шустро снующие вниз-вверх, подрагивающие от титанических усилий линии стволовых канатов, у Клепикова в памяти невольно всплывали слова одной модной и порядком замусоленной песенки: «Колесики все кружатся, сплетает нитка кружево…» Но тут же - и каждый раз – он, эту явно неудачную ассоциацию, категорически отметал: уж слишком легковесной по сути она являлась. Человеку, с немного развитым воображением и хлебнувшему шахтерского труда, вращающееся хозяйство непременно должно было напоминать нечто другое…
Скорее, это вызывало у Клепикова образ катушек великанского спиннинга, на лесках-канатах которого глубоко вниз, каждый день, в каждую новую смену, забрасывали как бы «живца»-наживку – клети, забитые до отказа людьми; а потом, по его представлениям, в глубине происходило следующее…
То - огромное, черное, то - что многими тысячелетиями полновластным хозяином обитало в обширных границах своих подземелий, так же регулярно (если пребывало в мирном расположении своего дьявольского норова) неохотно, балуясь, «клевало» - и, высосав из заброшенной ему «наживки» очередную, сменную порцию человеческих сил, разбавленных как сухая смесь грязным, горячим потом, снисходительно отпускало, выплевывало ее назад, разрешая в порядке щедрой награды прихватить с собой «на гора» малую часть неохватного в толщине, раскинувшегося вширь на многие сотни квадратных километров - дающего суетливым людишкам-муравьишкам согревающее их жилища тепло, приводящего в движение их смешные, нелепо-игрушечные машины - блестяще-чешуйчатого, каменноугольного тела.
Если «оно» подличало, ворчало и злилось, то очередная «наживка» прикусывалась, стискивалась, объедалась мощными его челюстями, и тогда на поверхность – лежащих ничком на носилках или поддерживаемых руками верных шахтеров-товарищей - клеть, осторожно и метр за метром, возносила-везла окровавленных, смятых людей, а навстречу ей - к мрачно высящемуся, одиноко застывшему в неподвижно-железобетонном, тревожном ожидании, «копру» - с завыванием надрывной сирены, подлетала дежурная «бригада» скорой (а иной раз – уже запоздалой) неотложной и медицинской помощи.
А когда черномазое чудище бесилось в полную силу, одновременно уподобляясь сокрушающему всех и вся гигантской палицей-дубиной кровожадному «циклопу-гиганту» и огнедышащему, плюющемуся во все стороны пламенем подземных взрывов-пожаров, разгоняющему мощными перепончатыми крыльями по глубинным коридорам-лабиринтам удушающую, смертоносную струю бесцветного газа-метана ископаемому, каменноугольному «исполину-дракону», то сама хитроумная, как бы на тонкой грани риска, «рыбалка» превращалось в самое настоящее, кровавое жертвоприношение. «Оно» бесследно утаскивало к себе в пещеры, проглатывало «на раз», без остатка, десятки «живцов»-людей; и тогда «лобное» место возле ствола, наверху, превращалось в настоящий военный лагерь, где, прямо с прибывающих, окруженных сполохами тревожных огней машин, отряды бойцов-горноспасателей в облачении, напоминающем доспехи средневековых рыцарей, уходили немедленно вниз - в бой, на укрощение ненасытного чудовища; а в ожидании печальных известей на площади возле шахты, сами собой, собирались и воздвигались будто бы две стены: одна клокочущая, живая – из жмущихся друг к другу человеческих тел, другая, эфемерная, невидимая - из преимущественно женских стонов и плача…
Отворив тяжелую железную дверь, энергичным шагом через высокий порог, Клепиков вступил в своеобразный «зал ожидания» - внутреннее помещение копра, заключавшее в своих железобетонных конструкциях верхнюю приемную площадку главного шахтного ствола. Сама «площадка» представляла собой торчащее посреди зала, на манер избушки на курьих ножках, двухэтажное металлическое сооружение, оборудованное разделительными - для обеспечения безопасной посадки - турникетами; на второй этаж полукругом вела неказистая, ржавая лестница. Сквозь «избушку», прямо по бетонному полу здания, обрываясь на месте «черной дыры» ствола, проходили рельсы «узкоколейки», оборудованные у разных концов площадки специальными механизмами для заталкивания в клеть шахтных вагонеток. Ствол имел два вертикальных отделения, по которому одновременно двигалась пара двухэтажных клетей – одна вверх, вторая – противоположно первой – вниз…
На приемной площадке обычно хозяйничали «стволовые» – парочка дежурных «амбалов», очень напоминающих своими мордами, повадками и мускулистым телосложением «вышибал» из портового бара; впрочем, и права у них были примерно такие же: они строго следили за очередностью посадки в клеть, при случае изгоняя взашей, в хвост толпы (под одобрительный мат и громкое улюлюканье ожидающих) особо хитрых, проворных и наглых. Без очереди «в шахту» пропускались только «отъезжающие» с «захребетным» грузом (запчастями к механизмам, буровым инструментом, с мелким электрооборудованием) и так называемый «шахтный надзор» - «белокасочники» (в обычно-гражданской жизни – заурядные «итээр»).
Таща на себе законный «груз» – электронные блоки управления, Александр Семенович вполне имел обоснованное право на первоочередное «снисхождение», но переться без очереди все-таки не стал: слишком уж большая к этому времени собралась «на стволе» толпа, и все сильно нервничали. Поэтому он скромно примкнул к «хвосту», извивающемуся в направлении лестницы на верхний этаж, осторожно положил к ногам связку тяжелых блоков и неспешно огляделся по сторонам. Сильно торопиться было некуда, «отключение» – не скоро, а угольной пыли – успеет еще наглотаться. Впереди маячили каски Баренгольца и Судака, кто-то из них даже в порядке приглашения махнул рукой: дескать, ползи сюда - мы тебе очередь заняли! Но он им в ответ отмахнулся: ничего, пока здесь постою…
Сбой в утреннем графике подъема-спуска вышел из-за того, что одна из последней партии срочно отправляемых под землю, до верху заполненных жидкой гидроэмульсией баков-вагонеток наглухо «забурилась» – не стала на рельсы, а раскорячилась поперек клети.
Но ярые усилия «стволовых» и работяг с подземного транспорта», наконец, увенчались успехом: вагонетка стала на место; тут же ее быстренько «застопорили», затем с лязгом задвинули сетчатую, отделяющую приемную площадку от убегающей клети, дверь, дернули положенное число раз за рукоять сигнального звонка (набатом, прогремевшего в гулких пустотах копра) – и два этажа коробчатого железа, слегка качнувшись на канатах, медленно провалились вниз. Толпа ожидающих «спуска» внутренне собралась и заметно оживилась: процесс, мать его так, пошел!
Через недолгое время, ход канатов наглядно стал замедляться, затем, на какой-то момент, и вовсе приостановился – из «дыры» выскочила остроконечная крыша верхнего этажа другой – «нижней» – клети, до отказа забитой выезжающей «на гора» ночной сменой; измученные, «закопченные» лица шахтеров, освещенные ярко-мертвенными бликами мощных ламп на фоне черного провала влекущего вверх «снаряда» как бы повисли на уровне грязных сапог новой, встречающей их утренней смены. Операторы из машинного зала, в этот момент должны были бережно «дотянуть» клеть до нужного уровня и надежно поставить на специальные упоры – «кулаки». Сейчас же люди, временно попавшие в стволовую «ловушку», напоминали собой провинившихся пленников-рабов, по горло закопанных бессердечным хозяином в темный бездонный песок. Но все равно в глазах у них - возможно, и от странной игры люминесцентного света - уже мерцали огоньки других, совершенно свободных от пережитых шахтерских забот, неистребимо человеческих желаний: дочиста, с помощью адски жесткой (по-другому не получится!) мочалки, вымыться, «отдраиться» горячей водичкой в бане, побыстрей – может, на автобусе, а может, на перекладных – «подскочить», добраться «до дому»; выхлебать там, под заветную «рюмочку», большую тарелку вкусного борща, а потом еще – это у тех, у кого жены «сидели дома» и соответственно материальному достатку в семье не работали – перед сном непременно разок «окунуться» в долгожданную женскую плоть…
Клеть «причалила», с жутким лязгом стала на «кулаки»; предохраняющая дверь отъехала в сторону, - оба ее этажа, выплевывая спрессованных людей, стали энергично разгружаться. В этот момент, чей-то звонкий голос из только что прибывшей клети громко и весело прокричал: «Здорово, пидорасы!» В отчет очередь дружно заржала; сначала - вразнобой – откликнулась приветственными «матюжками», а потом какой-то новый, затерявшийся в ее середине, шутник – на манер стадионного «шайбу - шайбу!» – принялся изо всех сил скандировать: «Пи-до-ра-сы! Пи-до-ра-сы!» Толпа завелась, подхватила и через секунду все «надствольное» сооружение сотрясалась от мощного рева шахтерских голосов: «Пи-до-ра-сы! Пи-до-ра-сы! Пи-до-ра-сы!»
Сцена, происходящая на глазах у Александра Семеновича, вызывала в нем двоякое ощущение.
С одной стороны, в этом зрелище - облаченных в одинаковую униформу, бок о бок выходящих из клети крепких и сильных мужчин – было нечто величественное, чем-то напоминающее почетный марш римских легионеров или чемпионов-гладиаторов, покидавших победное поле битвы под приветственные крики и оголтелый рев толпы.
С другой, – грязная, потрепанная одежда, шахтерские лица, покрытые слоем черной (как будто бы и подчеркивающей ослепительный фон белков их глаз, но совсем не скрывающей красноты воспаленно разбежавшихся по ним - от бессонной, натруженной ночи - прожилок) угольной пыли, а также незримо витающий над головами дух словно и временной, но абсолютно низменной, пещерной одичалости – рисовали в памяти Клепикова образ доисторических людей – троглодитов, только что выползших из глубины своих нор на кровавую звериную охоту или втайне ступивших на скользкую каменную тропу беспощадной, межплеменной войны…
«Стволовые» громогласно объявили «посадку» – народ, сразу же позабыв о выплеснутых эмоциях, под мощным напором «задних» начал усиленно «трамбоваться» в клеть. Колеса всепоглощающей подъемной машины снова пришли в неустанное круговое движение.
Клети через три-четыре, дошла очередь и до Александра Семеновича. Нырнув в ее середину, зацепившись за мокрый поручень, он плотно прижался к холодной стене, изо всех сил стараясь закрепиться на этом месте, не дать другим спихнуть его на самый край - к двустворчатой, высотой в половину человеческого роста, закрывавшейся на обычный крючок двери: хоть и редко, но на шахтах, то здесь то там, происходили несчастные случаи, когда во время резкого или аварийного торможения тех, кто стоял у кромки дверей, словно катапультой, выкидывало наружу. А «пикировать» без парашюта с головокружительной - пятисотметровой - высоты никак не входило в ближайшие планы электрослесаря Клепикова!
Но вот «трамбовка» закончилась, прозвучал резкий «набат» ручного сигнала, и клеть, набирая скорость, гремя и слегка подрагивая на звонких стыках направляющих-«проводников», под несмолкающий аккомпанемент барабанной дроби водяного «капежа» по ржавой, местами протекающей крыши, понесла Александра Семеновича глубоко вниз – навстречу дальнейшим событиям его обычного шахтерского дня.
На этом мы с ним и распрощаемся… - до новой встречи!
